В свою бытность там видел я одного пленного венгерца невольника, который поставил себя в поруки за товарища; только тот, бессовестный, уехав в христианскую сторону, забыл своего благодетеля и не вернулся назад. За то несчастный должен был два года носить на себе двойные кандалы — свои и того, за кого поручился, — и лишился одного уха, да четырех передних зубов, да двух пальцев на каждой руке, да всех пальцев на ногах, и, сверх того, каждую пятницу жестоко били его палкой. Правда, что потом, в Венгрии, куда тот обманщик вернулся от турок, сведали о том, и приказано было его казнить, и голову его вместе с выкупными деньгами отослать туркам; только уже поздно! Давно уж тот несчастный человек потерял всю свою силу, горько оплакивал свое увечье и до смерти своей страдал о том, что не может идти на войну. Такой был он стройный красивый молодец и, когда бы этот мошенник не обманул его, хотел непременно выкупиться и отмстить туркам.
Всех несчастнее невольники из духовенства, из письменных людей, из ученых, мещан или господ, не знающие никакого ремесла: их ни во что ставят. Для этих простых невольников, не ремесленных, назначена другая тюрьма. При нас было их до семисот, всякого племени, какое есть под небесем. С весны берут их на галеры работать веслами. А кто не на этой работе, того посылают ломать камень или мрамор, копать рвы, носить тяжести на строительное дело — словом, употребляют, как поденщиков, на всякую черную работу, и из года в год нет им другой пищи, только дают два ломтика хлеба на день да воду. Бьют их турки, как скот, за какую ни есть провинность. И ночью нет им покоя, но если кто их потребует, должны идти на работу.
Третья тюрьма госпитальная, и в ней лежат больные невольники, и живут все вместе вповалку, старики и дряхлые; им кроме хлеба дается еще похлебка и каша. Название этому строению тюрьма св. Павла. Покуда больны, дается им льгота, а когда выздоровеют, должны зарабатывать ту работу, что за ними стала; кто умрет, того дают невольникам закопать в землю или опустить в море.
В это место привели нас и передали квардиану-паше от Ферхата-паши бумагу, в которой было написано, что делать с нами. Тотчас палачи сняли нам с шеи железные круги и, подскочивши двое или трое, подкосили каждому ноги, так что мы упали на землю. Мы, несчастные, того и ждали, что будут бить нас палками, только, слава Богу, на этот раз не случилось, а пришли кузнецы и всякому, кто на земле лежал, надели железный круг на ногу, продернули цепь, заклепали на наковальне и на ту же цепь приковали также за ногу другого ему товарища, кого кто хотел, по своему выбору. И так, видя, что со всеми делают, каждый дал приковать себя к тому товарищу, с кем лучше быть хотел. Всякую пару, как только закуют, сейчас уводили в ту вторую тюрьму для простых невольников. Когда всех прочих заковали, остался только я да со мной аптекарь, малорослый парень, тоже больной; и так нас обоих, в изнеможении лежавших на земле, приковали друг к другу; я всячески их упрашивал, говоря, что мы больные и ходить не можем, а я не в силах был и цепь нести. Когда велели нам идти в тюрьму, я, едва поднявшись на ноги, тотчас опять упал навзничь и встать не мог. Один турок, хотя нас принудить силой, чтобы мы встали, ударил меня тростью по заду, а аптекаря несколько раз; но паша над стражниками, видя нашу истинную немощь, велел другому турку нести за нами цепь, а двум велел вести нас до тюрьмы; когда мы добрались до ворот, я уже не мог идти далее, и, присев тут с больным товарищем, имели мы роздых, покуда не взошли в тюрьму.
Мало было тогда невольников в этой тюрьме, потому что все работали веслами на военных лодках, и каждый час ожидали их возвращения. Эти невольники оставили после себя много нечистот, много всякого грязного тряпья, которое мы, взяв, подложили себе под голову вместо подушек. Кто сам не испытал себе, не поверит, какой был у нас ночлег в этом заключении. Не говоря уже о блохах, вшах и клопах, были там какие-то черные жуки вроде больших муравьев и кусали так, что кровь на том месте выступала и вскакивал пузырь, точно как на детях бывает от оспы. Так были мы все искусаны, что на всем теле, и на голове, и на лице места живого не было и на булавочную головку. Ужасно было тяжко привыкать нам, жившим до того в неге и не испытавшим таких ночлегов; не только нагих, но и сквозь платье кусали нас эти мухи; хорошо еще, что напоследок кожа на теле у нас так загрубела, что мы не чувствовали вшей и клопов, но к укушению этих черных жуков никак не могли привыкнуть. Такой был смрад, такая духота и жара, что можно было в уме помутиться, а при всем том так еще тяжко одолела меня в той тюрьме моя красная немощь, что я не мог и на четверть часа на месте успокоиться. И будучи я, несчастный человек, в такой несказанной тесноте, жаждал себе смерти, а еще к большему горю, товарищ мой не мог отойти от меня и отнести с собой цепь нашу, так что мы оба двинуться не могли и должны были лежать в нечистотах своих и во всяком смраде. В тот день дали каждому по два ломтя хлеба и по кружке воды; но я ни в тот, ни на другой день духу не имел, и не мог ни есть ни пить, и только Бога просил, чтобы послал мне смерть на избавление от такого бедствия.
На другой день к вечеру пришел к нам в тюрьму сам главный надзиратель над невольниками, и с ним несколько стражников, и, увидев меня, как я лежу совсем наг в этой грязи, возымел ко мне жалость, а я, видя, что он стоит возле, поскорее натянул на себя венгерскую сукню и прикрыл наготу свою: другого платья у меня не было, потому что изо всех товарищей я один не успел захватить с собой никакой почти одежды. Из-под той сукни, припав к ноге тому тюремному паше, умолял я его с плачем, чтобы смиловался надо мной, не возможно ли будет спустить меня с цепи покуда не выздоровлю. Но он сказал: «Олмас, олмас, гяур» (то есть «Нет, нет, поганец, нельзя тому быть, а если хочешь, чтобы приковали тебя к кому-нибудь покрепче и поздоровее, это могу позволить»). Я, не зная, к кому дать приковать себя, взглянул на нашего капеллана, земляка моего, и попросил, чтобы приковали меня к папашу — так они зовут священников. Папаш, имея при себе здорового товарища, очень разгневался и свирепо посмотрел на меня, однако должен был дать приковать себя ко мне; и так доводилось ему всякий раз, когда нудила меня немощь, ходить со мной и носить цепь. Сначала был он терпелив, ничего не говорил раз, и другой, и третий; но когда надобно было уже очень часто ходить со мной, нося большую тяжесть, начал ворчать, браниться, осыпать меня ругательствами и проклятиями, наконец грозил, что не станет ходить со мной. Я просил его потерпеть, напоминал, что духовный человек другим должен показывать пример и что сам я неповинен в своей немощи, а Господь Бог попустил мне быть в ней, что я, горький и истомленный человек, сам не знаю, что сказать ему, только рад бы был либо выздороветь, либо умереть поскорее. Когда я не переставал упрашивать его, чтобы пошел со мной, иной раз он ударял меня ногой, так что я падал на землю, а сам не двигался с места. Однажды, когда должен был пойти со мной и нести цепь, он с досады бросил цепь в нечистое место, плакал, бранился, сокрушался, что через меня сам занеможет, но потом сам должен был нести нечистую цепь до нашего скотского ложа, и я уже после вымыл ее водой.
Продолжалась та болезнь моя несколько недель, а когда бы еще протянулась дольше, то мог бы я совсем уморить бедного капеллана; он так истомился и отощал, что уже шатался от слабости: есть ничего не давали, кроме хлеба, да и то не до сытости, а он со мной ни днем ни ночью не имел покоя и не мог прилечь свободно. А я с сокрушенным сердцем и с плачем Бога просил, чтобы смиловался над моим великим и нестерпимым страданием и дал бы мне здравие либо взял бы меня со света, как в том будет святая Его воля; и товарищи мои, видя меня, полумертвого, усердно Бога молили за меня. И услышал милосердый Бог, отошла моя немощь, и я начал уже есть понемногу, крошил в воду хлеб и делал себе тюрю.
Я с каждым днем чувствовал себя крепче; но когда я увидел, что мое дело выиграно, милый мой товарищ пан капеллан занемог той же болезнью. Я после своей болезни уже совсем не чувствовал ни вшей, ни даже черных жуков и так сладко засыпал на голом полу, не нуждаясь ни в какой неге, как иные спят на мягкой постели. И в таком-то сладком сне вдруг стал будить меня капеллан, требуя, чтобы я с ним шел и помогал нести цепь. И ходил я с ним раз, и десять, и двадцать раз, а напоследок наскучило ходить, и стал я отмеривать ему той же мерой, также ворчать и браниться, выговаривая ему, что я, когда он со мной ходил, так его не мучил, как он меня теперь. Конечно, мы оба не могли бы дольше вытерпеть и, если бы еще продолжилось, не остались бы в живых.
