Был такожде в то время в Триполе граде ярмарк, где наехалося множество турков и араблян, но токмо плясание и[643] скакание во всех улицах строили, овощу же, которого зде изобилно, разнаго продавано.

Часто ся зде воспоминают друзианы християне, о которых хотя, совершенно летописцы о них пишут, однакоже сие может ся: прилагати (się może przydać), что паче яко бусурманы во всяком самоволстве живут и от турков ни чим иным рознятся, токмо тем, что не обрезаются; имеют такожде своего особнаго пророка, называют его Изман (Izman), который им запретил обрезание, а подобием Магомета веру зело мерзскую и самоволную вымыслил и, чтобы ее сохранено, приказал. Много их в Дамаск град и в Триполь приходят; и как наши шкоты в корабиях мелкие разные товары на продажу по улицах носят, такоже и ти[644] некакой ковчежец новый кожаной на шии[645] носят, в котором держат несколко оловяных стоканов, четвертин (flaszek) кожаных студеною водою наполнены[х], два или три гребней, щетка на платье и зерцало. И когда есмы им на встречю попали в Галилеи, дали нам той напитися воды. А понеже турки из глав власы снимают, а брады ростят, которые часто извыкли чесать, — у нас они видя на главе и на браде власы короткие, не давали гребни, но зерцала силно тискали в руки, чтоб есмы в них пресмотрелися. И то подавание воды, гребня и зерцала почитают они себе за милостыню, которую[646] и турком и христианом, всякому без розбору, хотя кто и не просит, дают. Вопросил есмь их: вода, понеже жажду утишает, в милостыню восприяти мочно, но зерцало, не зрю, како бы могло быти милостынею? Отвещати на сие не умели. Однакоже един в Триполе (иже возвратился уже был из Иерусалима) и у единаго египтянина митридать (mitrydatykum) готовил, сказал нам, что то показание зерцала от египетских взяли жителев. Убо в пирах и беседах разных и тамо, где прохлады (wczas) и утехи свои имели египетские жители, тогда зерцало показывали и по сем наказание чинили, чтоб всяк тое, яко есть смертен, воспоминал. Ныне же, которые тамо пребывают старейшие и мудрейшие, кости вси человечьи на дороге разложены рядом или с древа или слоновых костей носят и себе показывати обыкли, чтоб смерть воспоминали и тоя красоты, юже скорбь и самая смерть тлит, отверглися, — наказывают обще. Разсудителные же[647] тогда друзиане глаголют: когда жажду имеешь — водою охлаждаешися, когда гребнем чешешися — украшаешися, когда же в зерцало смотришь — сам возлюбляешися; но абие (wnet) приидет тебе в помышление, яко смерть все сие пременит, чего ради кротчайший и смиреннейшый будеши. Благое разсуждение дел человеческих и конца их, паче же в людех простых достойное, о, дабы таковое разсуждение и наши христиане в очесех своих себе предлагали!

Но возвращаемся к прежнему нашему пути.

Когда[648] не возмогл есмь ехати до Апамеи или Алепа града, для Абориса разбойника, который, яко речеся, корабли на мори розбивал, ниже ради войска турскаго, из Европы в Персиду идущаго, путь Константиноградский безопасен был; сверх того, корабли виницыйские и которые в христианские страны шли не нагружены еще были, мене же, кто[649] бы аз таков был, прилежно вопрошали; и занеже жиды мене огласили, намерил тогда есмь путь Египетский вершити. Наял есмь тогда себе легкое судно, нарицаемое дерм (dżermę), к скорому проезду зело способное, кроме когда морские волны востанут, удобно опроврещися и потопитися может, потому что кровли, яко у кораблей или карамузан, не имеет, но от дождей и вихров морских удержатися неудобно. Дне тогда 26 иулиа по обеде шел есмь к кадому (do kadego) и, дав ему дары, молил его есмь, дабы мне некоего янычара придал. И даде мне Агмета именем, который умел словенский язык и служити мне верно обещался. По сем готовился есмь в путь и рухледь свою в корабль виницыйский, в котором приехали были, внести повелев, и оставил при них человека единаго, чтобы тую в нанятой комнатке стерег [и] во Италинскую землю свез; (к ним же)[650] прилучил есмь ему отца Лаврентия[651] Пацыфика и с братом; а иные, которые со мною были в Иерусалиме, взял есмь их во Египет.

Лист[652] первый к тебе писал есмь с мест соляных. Ныне же вторый и доволно пространный посылаю. Убо яко сам зрети можешь, к писанию времени способнаго и места не имел есмь даже от (aż oto z) Триполя града, откуду во Египет ехати вседаю. Писано и[с] Триполя сирийскаго града, иулия 29 дне, 1583-го году.

По написанию и (к) пос(ы)ланию к тебе листа моего, ехал есмь из Триполя града иулиа 30 числа 23 часа ладиею до караблей, чтобы есмь вещи, потребные к пути Египетскому, приготовал. Тамо егда приплыл есмь, столь великий ветр востал, что возвратитися мне невозможно было, но ночевати принужден был. Скоро тогда о полунощи ветр утише; аз же, собрав потребное, плыл есмь до дермы[653], в которую в самую зорю вошли есмы. Но понеже в ней людей зело много было, их же безопасно подъяти не могла, а я ее токмо для себе нанял был, того ради араплянин корабелшик изгнал их и по сем, ровно со днем, отошли и выехали на море. В тое время силной ветр, между западным и полунощным средний, востал с боку (италиане нарицают его поненте маестро, ponente maestro), для которого (когда инако быти не могло) пустилися есмы к Кипру[654], и в шесть часов ни какой видели болши земли. Взял был есмь с собою из Триполя[655] арапа единаго, для толмачения; купно же нанял есмь янычара, где нас всех было в той ладии четыредесять человек. Трудный нам тот был день и для ветра и для вервей, ис кож дактылового древа соделанных, которые водою морскою обливаны смердели нестерпимо, чего ради втораго дня принуждены есмы были платок, во оцте моченый, держати безпрестанно у носа, последиже и спящи. Той же вихр пребывал чрез всю тую нощь, даже до утренней восходящей зари.

Перваго дне сего же месяца августа рано, узрели есмы Кипр град, а о полудни минули Фамагуста (Famaugustę) град, который однакоже, для отстояния далнаго места, явственно видети не могли. К вечеру, понеже ветр престал, и мы такожде у брега стали, где, мало прохладився (się przechodziwszy), возвратилися паки в дерму или легкое судно. А понеже всегда летом и зимою ветр от того острова суды изганяти обыкл нощию, чего ради не мало уехали нощию и приплыли в Ламик (do Lamiki) град, где соль (как прежде сего воспомянулося) собирают. Опасно же зде было изыти, ради каддего, в тое время маслочника, и для гречан магометчиков, которые в первый путь нам трудность чинили; того ради шли есмы в судно, а в нощи при легком ветре плыли[656] есмы. В утрие же о полудни стал корабленик у брега, при церкви некакой грецкой разореной, где вечеряли и ночевали. Но в нощи понеже ветр был добропогодный, ехали и рано приплыли есмы в Лемису (do Lemissu) град[657], где и ветр смирился, мы же, многих знакомых торговых людей обретше, осталися тамо весь день. В том же месте карамузан карабль с двадесятию странники, которые во Иерусалим шли, застали есмы, которые тремя днями прежде нас съехали были из Триполя града. Между ними был каплан[658] некто ксендс Симон Албимонтан, поляк, о котором ниже речено будет. После запада солнца, паки ехал корабленик. А понеже в Кипре граде сие наипаче оберегают, дабы из острова тамошняго никтоже выезжал, тоея ради вины и сам подпаша (podbasza) существенно (obecny) пребывах на брегу. Посем карабль карамузан с странники шел ко Иопе граду, а мы шли есмы по брегу даже (aż) до горы нарицаемыя Каподелегаты (capo delle Gatte[659]). И сего зде не оставлю, как егда карамузан карабль о первом часу в нощи рушился на море, мы же при брегу плыли в судне, корабленик наш, [по]ссорився с товарыщи своими, с места того далее ехать не хотел. Чего ради янычару приказал есмь, чтобы его напоминал (napominał), дабы время добропогодное не оставил и всуе не медлил. Но понеже упрям был и ехать не хотел, пришло между ими[660] к безчестным словам, тако-что и янычар того карабленика ударил в лице, что и чалма ему (mu) со главы спала. По сем скочили к оружию, и тако разъярилися были, что едва есмы мы их розняли. Карабленик же (янычаре бо зде великую волность имеют), зря, яко он пред своим недругом малейший, усмирился, и того же часа двигся с нами с места. Но я, зря их обоих зело розъяренных, тщался есмь, како бы их помирить, в чем трудность имел есмь сперва доволно великую, даже о полунощи едва к умирению дошло. Изрядно же на сие тамо смотрети было, егда, по обычаю, всячески клялися, что един другаго всем сердцем прощает. Чюдное было на обеих пременение лица, очей и чела, дондеже помирилися!