Возвращаюсь к нашему дому. Пан посол хотел иметь прием и аудиенцию у Ферхата, паши верховного; был он родом албанец, огромного роста, лицом черен, зубатый и сердит видом. Надо было передать дары от его милости цесарской, и так оба посла, новый и прежний, и мы с ними, поехали к Ферхату тем же порядком, как было в Будине и в Софии. Мы целовали руку у него и у всех других пашей, при том бывших; затем наш посол подал ему цесарскую грамоту, которую он учтиво принял, а еще того учтивее принял дары: три тысячи двойных талеров, два умывальника серебряных позолоченных с лоханями, два больших ковша позолоченных, еще две большие чаши такие же, два больших жбана серебряных с позолотой, две большие фляги серебряные позолоченные; большие часы в виде коня позолоченного, на коне сидит турок в тюрбане; четвероугольные часы с боем, на них два мужа стоят и кланяются и рот открывают во время боя; шестигранный шар с бужиканом, или турецкой палицей, в нем тоже часы с позолотой, и проч. От того Ферхата поехали мы еще к визирю Магомету, бывшему начальнику двора у прежних султанов, и, поцеловав у него руку, поднесли ему дары от его цесарской милости: умывальник серебряный позолоченный с лоханью, два больших ковша серебряных с позолотой, большие часы в виде морского коня, украшенного разного вида раковинами. Он был венгерец родом, потурченный, и, отправивши у него все, что следовало, вернулись мы к себе в гостиницу.

На другой день ездили мы еще к трем пашам: один был чаус, родом хорват и женат на дочери турецкого султана, другой Ибрагим-паша, тоже хорват родом, третий Чикул-паша, родом валах из Мессины и в то время занимал должность капитана, или верховного гетмана над морскими силами. Поцеловав у них руку, подали мы каждому по тысяче талеров, серебряную позолоченную лохань с умывальником, серебряную позолоченную чашу в виде месяца, два больших ковша с двойной позолотой и часы в виде эфиопа, ведущего на привязи английского пса, и еще другие часы: на тех турок сидит на коне и за ним еще турок льва убивает, все те фигуры двигались, конь бил ногой и каждую минуту ворочал глазами. А другим начальникам гофмейстер и драгоман, или толмач послов, свезли дары попроще.

Эти трое пашей и множество других, равно как и иные турецкие начальники, все из христиан, взятых в детстве или уже в зрелых летах и потурченных; однако, хотя они и из христианского рода и многие довольно долго жили в христианской вере, христиане не видят от них расположения и покровительства, и есть чему подивиться, что они достигают такого высокого звания; во всей империи турецкого султана, и во всех какие ни есть под ним королевствах и княжествах они управляют и все держат своим искусством и разумом, потому что на них возложено все управление в земле турецкого султана. И покуда кто из них жив, дотоле и в славе, а когда умрет, все, что есть у него, хотя бы на миллионы, отбирается в султанскую казну: «Ты был моим рабом, — так говорит ему султан, — через меня разбогател, а по смерти твоей все, что у тебя есть, должно ко мне возвратиться». Дети не получают в наследство никакого имения, — разве отец передаст им при жизни наличные деньги, или устроит на какую должность, или выпросит им от султана какой-нибудь тимар, то есть поместье, либо доходное место. Но не слыхал я ни про одного пашу и не видывал ни в Константинополе, ни во всей Турецкой земле ни одного паши, кто бы был из природных турок, а все они взяты от христианских родителей в юных годах либо сами по своей воле потурчены.

О Чикуле-паше рассказывали нам, что он, будучи 12 лет от роду, вместе с отцом своим захвачен был на одном корабле, и турки обещали ему, что если он потурчится, то пустят отца на свободу; он так и сделал, хотя помочь отцу. Тогда турки пустили отца, но он, вернувшись домой с позором, на третий день умер, а потурченный сын, испробовав воли турецкой и роскоши, не захотел уже христианства, стал возвышаться, сделан пашой и начальником флота и теперь великий враг христианам; это показал он в битве у Ягера (Эрлау) в Венгрии в 1596 году, когда наши солдаты ворвались в турецкий лагерь, и тут он со своими пятнадцатью ренегатами на наших ударил, принудил бежать и был причиной погибели многих наших чехов и доблестных мужей.

Синан-паша, который в ту пору был мазул, то есть в немилости, лишен всех своих должностей и жил не у дел в своем поместье и который потом был причиной нашего тюремного заключения, и Ферхат-паша, у которого мы имели первую по приезде аудиенцию, были оба родом из Албании, двоюродные братья, и пасли свиней. Они были взяты вместе с другими детьми и отданы в султанский сераль, или дворец, главному повару, для обучения поваренному искусству. Но на Синане-паше скоро обозначилось, что ему готовится другая судьба: однажды, высмотря час, когда султан Селим должен был выехать на прогулку, и научившись говорить по-турецки, пал он на землю перед султаном и стал униженно просить его, чтобы велел взять его с братом с кухни и обучить чтению и письму. Султан поглядел на него, мальчик ему понравился, и он велел исполнить его просьбу. Когда взяли их обоих с кухни, вскоре научились они читать и писать по-турецки с таким успехом, что Синан стал отличаться от всех прочих ребят искусством, силой и приятностью речи. Услышав о том, султан велел обучать его верховой езде, беганью, паленью и стрелянью из лука, и в этом он показал такое отличное искусство перед самим султаном, что удивил его и всех его придворных; тогда сделали его итчогданом, то есть придворным пажом. Придя затем в совершенный возраст, добился он того, чтобы послали его на войну с одним пашой, и тут показал такую храбрость, что передо всеми отличился. За это сделали его агой, или гетманом, и тут он так показал себя, что много раз приписывали ему победу: так, на острове Кипре у Фамагусты он нанес много бед христианам. Потом был беглербеком, опять пашой, напоследок верховным визирем. Он был при осаде Мальты, воевал против персиян, несколько лет оставался в милости, но за несколько недель до нашего приезда в Константинополь, не знаю по какой причине, смещен со всех должностей. И во все время, пока везло ему счастье, оставался он верным приятелем брату своему, Ферхату, не забывал его, помогал возвышаться и наконец довел его до верховной должности, так что в наше время Ферхат назначен был верховным визирем на место Синана.

О том Ферхате рассказывал нам еще пан поверенный Печ. Несколько лет тому назад, когда Печ был секретарем у цесарского посла в Константинополе, а Ферхат пашой, умер цесарский посол (пан австрийский из Чичинка), тело его отвезли в Австрию, а цесарь Рудольф, зная этого Печа за годного человека, решил назначить его на убылое место за посла и подтвердить ему полномочие. Тут, как бывает при дворах обычай поздравлять с назначением в должность, то и Ферхат послал своего гофмейстера к пану Печу поздравить его и пожелать ему счастья в новой должности. Гофмейстер при этом сделал пану Печу намек, что надобно поднести паше в подарок тысячу талеров да хорошенький ковшик; ковшик ему послали, а деньги не послали. Когда Ферхат назначен был верховным визирем, послал он за паном доктором Печем и стал сильно приступать к нему: отчего задерживают и не платят ему ежегодную дань, которая у них называется трибутом. А пан Печ возражал ему и доказывал, что еще срок не пришел и что трибут никогда еще не задерживали, впрочем, обещал, что пошлет одного из своих чиновников в Вену и станет просить, чтобы выслали трибут скорее. Тогда визирь, видя, что привязаться не к чему, сказал ему через толмача такое слово: «Откуда-де краль венский (кралем Венским именуют они нашего цесаря, а цесарем не хотят его именовать и говорят, что их султан сам цесарь римский, так как столица римских цесарей перенесена была из Рима в Константинополь) — откуда взял такую власть, что убогого писаря назначает и уполномочивает поверенным в делах к знаменитому двору турецкого цесаря?» На это пан Печ, нимало не смутясь, ответил: «Если султан его имеет власть из пастуха и свинопаса сделать верховного пашу, то и его государь и цесарь римский такую же власть имеет писаря послом сделать и кого ему угодно, того и послать в Константинополь ко двору султанскому». Ферхат, рассмеявшись, подивился смелой его речи и ничего ему не ответил, а только, обратившись к предстоявшим, сказал по-турецки: «Каково! Каково хитер поганый гяур!»