Услыхав такие слова (я умел уже кое-что понимать по-турецки), я привстал с постели и сказал им, что хочу заодно с своими товарищами быть и в радости и беде и тут не останусь, и стал просить их, ради Бога, чтобы меня тут не оставляли. И так как был, в рубашке, без исподнего платья, захватив только долгую венгерскую сукню, пошел, и свели меня вниз, где все прочие стояли, уже закованные по горлу. Как сошел я, так упал и встать не мог от слабости. Тут один из палачей надел мне на шею железный круг и хотел еще цепь продевать через него, но чаус закричал на него, чтобы оставил меня, так как я ходить не могу от болезни.
Затем отворили ворота и стали всех нас одного за другим пересчитывать, потому что все были у них на счету. Каждого человека держал палач за железный круг, и так паша сел на коня, а стражники шли около нас и разгоняли столпившийся народ. А как я не в силах был держаться на ногах, то привели мне одного турка, из носильщиков, которые за деньги носят всякие тяжести от моря в город, и посадили к нему, точно коростеля, на носильный стул за спиной, и я сидел у него, как пес на заборе. Тут, поглядев на меня, один небольшого роста турок с рыжей бородой громко закричал стоявшему около народу: «Разве это можно, чтобы такого пса нес на себе правоверный?» — и, подбежав ко мне, крепко меня ударил, так что я, совсем того не ожидая, слетел со своего коня на землю; тут он еще изо всех сил ударил меня в бок ногой и совсем бы забил, когда бы наш бывший янычар Мустафа, увидев то, надо мной не сжалился. Он был всегда добр ко мне и теперь не мог вытерпеть, видя меня в такой жалости, ухватя свою палку, отбил меня у него и закричал на него по-турецки: «Что ты вздумал убогого, больного колодника бить — нашел над кем показывать свою храбрость! Если-де у тебя дух такой геройский, лучше бы шел в Венгрию биться со здоровыми гяурами: там довольно их найдется против тебя, а это-де легко здесь бить полумертвого гяура, да над ним похваляться». А когда тот в ответ ему стал ругаться, мой милый янычар ударил его по голове палкой и в кровь разбил его, — турок же бросился на него с ножом. Тут в одну минуту собралось около янычара человек со сто да около того столько-же; стали бросаться каменьями и уже зачали рубиться, но стражники, султанские судьи и сам паша поспешно повернули назад, прискакали к нам во весь опор и под страхом смертной казни приказали всем угомониться; когда бы не это, поднялась бы из-за меня великая свалка, и нам всем пришлось бы невинно пострадать за то.
Когда успокоилось это смятение, Мустафа, подняв меня от земли, дал вести двум человекам, но от слабости я не мог идти со всеми и кое-как плелся за ними издалека. Тут попались нам навстречу мулы с вязанками дров, которые люди везли куда-то на двор, и чаус, остановив одного мула, разрубил вязанку и велел меня посадить на него; один палач держал меня за ногу с одной стороны, а другой с другой стороны, чтобы я не свалился. Товарищей моих вели рядом на трех цепях, а я с почетом ехал за ними шагом, в рубашке, на своем колючем деревянном седле. И вели нас, к вящему позору и посмеху, по самым людным местам и улицам, притом жара была великая, нас томила смертельная жажда. Иные нас жалели, а другие скрипели зубами на нас и кричали, что всех нас надо прямо на виселицу. Так, проводив нас вволю по городу, привели наконец прямо к Песочным воротам, где бывает рыбный торг, и с обеих сторон около нас, спереди и сзади, шло бесчисленное множество народа: столько собралось его, сколько никогда прежде не видывали на публичных казнях.
У ворот сделался такой напор толпы, что едва не выворотили ворота, так что и провожатые наши не могли пройти и должны были остановиться. Я, совсем больной, в великом изнеможении от жажды и от томительного жара, да притом исколотый до крови седлом своим, не в силах был и понимать, где мы находимся. Взглянув вокруг, увидел священника нашего Яна и спросил его, где мы. Он отвечал на то, что мы недалеко от виселицы, и стал говорить, что мы должны предаться в волю Божию и души свои поручить Ему. Между тем янычары расчищали палками дорогу, чтобы можно было нам двинуться далее. Тут, когда я увидел виселицу с железными крюками и на ней двух палачей с веревками в руках, совсем потерял чувства, обомлел и ничего уже не помнил. Нельзя было нам ничего иного ждать себе — разве что всех нас повесят, потому что при всех казнях, какие с другими бывали, делались точно такие же приготовления.
Товарищи после мне сказывали (а сам я, как выше упомянуто, ничего не помнил), что, когда привели нас под виселицу, два палача влезли наверх и судья обратился к нам с такими речами: «Видим-де мы теперь лютую смерть у себя пред очами; но ради великой к нам жалости обещает он нам именем господина своего султана, что если согласимся потурчиться, то дарована будет нам жизнь». Однако по милости Божией ни один на то не согласился, а все готовы были лучше принять смерть, но вместе с тем так все отупели от страха смертного, что стояли ни живы ни мертвы.
Постоявши так с четверть часа, велел паша вести нас всех к морю, а море тут близко было. И думал весь народ, так как на крюки не повесили нас, что ведут нас топить в море, — и кто тут ни был, все побежали к морю, и многие посели в лодки и на суда, чтобы лучше видно было. У берега стояла барка, такая, в которых перевозят из Европы в Азию верблюдов и мулов со всякими купеческими кладями; в ту лодку впихнули нас со страшными проклятиями, так что несчастные узники могли разорвать друг друга своими цепями. Я тут, очнувшись, возблагодарил Бога за то, что благоволил избавить меня от лютой смерти; но сил у меня не было самому слезть с мула, и напал на меня страх, что никто меня не стащит и не дадут мне попасть в барку вместе с товарищами; оглядываясь во все стороны, увидел я, к счастью, одного знакомого турка и изо всех сил закричал ему: «Милый человек, ради Бога, прошу тебя, помоги мне!» И он, несмотря на то что многие злодеи тут стояли и ругались на него, тотчас подошел с охотой, помог мне сойти и отошел прочь с печальным видом, промолвив мне: «Дай Боже тебе выйти на свободу!»
Отчалив от берега, поехали с нами на барке главный судья с товарищами, а мы думали наверное, что либо утопят нас, либо повезут на Черное море к той страшной Черной башне и поведут вверх на гору. Но они, остановившись, принялись опять пытать нас, хотим ли мы потурчиться, говоря, что пришел нам последний час, так как от Синана-паши приказано утопить всех нас; а если-де мы пожалеем своей младости, то сделают нас султанскими дворянами, спагами и янычарами и наградят знатным платьем и конями. Но мы не переставали молиться Богу и себя Ему предали, что Его милость благоизволит, то и да будет с нами; на том все и утвердились, исповедуя Богу, что все то по грехам своим заслужили. Между тем тысячи народу смотрели на нас отовсюду, выжидая, как опустят нас в мокрую могилу, потому что судья взял с собой на барку палачей и прислугу для казни.
Увидав упорство наше, что мы не хотим потурчиться, стали грозить, что отдадут нас в такое заточение, что смерть легче нам покажется, и с гневом приставали к нам; затем, наездившись с нами вволю, повернули наконец к султанскому арсеналу, где стояло несколько сот лодок, а в погребах хранилось множество галер и других военных снарядов. Тут высадили нас из барки и повели к большому четырехугольному строению, с превысокой, в несколько футов, оградой. У первых ворот сидел киаия и квардиан-паша, то есть главный начальник стражей, потому что в той ограде есть еще три тюремных строения, куда свет проходит только сверху, а в стенах совсем нет окон. В первой тюрьме узники разного племени, мастера, которые делают галеры и всякие другие вещи, как-то: плотники, столяры, кузнецы, канатчики, ткачи, слесаря, бочары, и каждый день их выводят то на ту, то на другую работу, и участь их лучше, нежели других, потому что могут они иной раз утаить что-нибудь или тихонько продать и купить себе какую-нибудь еду; а кто прилежно работает, тем в пятницу, в праздник турецкий, дается каша; самая же главная выгода им перед другими та, что им есть еще надежда получить свободу. Именно, если кто сделает какое мастерское дело, например построит галеру, галион или иную ладью мастерски и исправно, и то дело понравится морскому паше, тогда первым мастерам дается такая милость, что берут от них обязательство, до десяти лет, либо больше или меньше, не выходить из Турции и работать до того сроку верно и исправно, и отпускают их на поруки, а после того вольны те люди жениться, селиться где хотят или вернуться к себе на родину. Притом кто хочет выкупиться или выслужиться, должен поставить за себя в поруки десять либо двенадцать иных христианских невольников (ибо турки никоим образом не ручаются за христиан); и в том состоит порука, что если тот человек прежде срока выслуги бежит или кто пошел на выкуп не принесет на срок денег, то поручители ставят себя в ответ: кому чтобы глаз выколоть, кому ухо отрезать, кому нос, иному пальцы отрубить на руках или на ногах, иному зубы выбить на той или на другой стороне либо столько-то получить ударов по брюху или по пятам. Если невольник достанет себе такое поручительство (что редко случается), то его отпускают в христианскую сторону; но когда к сроку не вернется и денег не принесет, то поручители должны терпеть за него по вольному своему обязательству.
