Есть в Константинополе особенные люди, которые носят повсюду в городе простую ключевую воду в кожаных сумах, или мехах, и даром, ради Бога, раздают ее, разливая из приделанного горлышка в ковши, кому угодно, кто хочет напиться, кто бы он ни был, турок ли, христианин или жид. Многие по завещанью назначают деньги на вечную плату таким водоносам.

По городу ходит очень много слепых, и ходят вереницей, держась один за другого, человек по 10, и по 12, и по 15-ти, а впереди вожак водит их от дому до дому и просит милостыни, но и сам он мало видит, потому что на один глаз слеп. Никто не отказывает им в милостыне, и считают их за святых людей, за то что они были в Мекке, посещали и видели святейший гроб Магометов. И ослепли они оттого, что, увидев Мекку, не хотели уже больше ни на что глядеть, и сами себя ослепили по своей воле; для этого берут раскаленное докрасна железо и, посыпав каким-то порошком, держат над ним глаз, покуда он вытечет. Они крепко верят, что за то свое ослепление будут у Магомета в великой милости и другим туркам могут доставить у него великую милость.

В простом народе у турок много суеверий, и нам случалось видеть, как турки, где завидят на земле бумажку, бережно поднимают ее и к лицу подносят, похоже на то, как у нас многие делают с хлебом, когда хлеб на земле валяется, тотчас поднимают и, поцеловав, убирают в сторону, чтобы его не топтали. Когда мы допытывались, что за причина такого уважения к бумаге, наши янычары сказывали нам такую причину, что на бумаге-де пишется имя Божие; они верят, что в последний суд, когда Магомет захочет взять последователей своих мусульман на небо из тех мест, где они несут наказание за грехи свои, и ввести их в вечное блаженство, должны будут они идти к нему босыми ногами по длинной раскаленной решетке, — и другой дороги нет, и тут-то совершится великое чудо: явится, неведомо откуда, им на помощь всякая бумажка, которую они сохранили, так что, ступая по этим бумажкам на раскаленную решетку, они пройдут безопасно и не почувствуют боли. Оттого янычары ставили нам в укор, когда видели, как наши люди обращаются с бумагой, употребляя ее на всякое дело и на самые низкие нужды, и уговаривали нас не делать этого. Тоже не терпят турки, чтобы розовый цвет валялся на земле под ногами; как некогда в древности язычники выводили розу от Венеры, так эти суеверные люди верят, что роза выросла из Магометова пота. Но довольно уже об этом, чтобы не распространяться много обо всех этих вздорных баснях.

Осмотревши все, что можно было в городе, выпросились однажды некоторые из наших дворян переправиться через рукав морской в город Галату, где живут купцы христиане, греки, валахи и других наций, тут же имеют свои гостиницы послы французского и английского королей, тоже посол банатский, рагузанский и прочие. И я, не хотя оставаться в последних, тоже выпросился ехать с ними, только пан посол приказал им всячески смотреть за мной и оберегать меня, так как в здешних местах молодые люди подвергаются немалой опасности. Переправляясь через пролив, видели мы много разных рыб, а в городе пошли в сопровождении двух янычар в дом к одному немцу Ганслонгу, он был ремеслом золотых дел мастер и работал на султанш; принял он нас радушно и ласково. У него жила в кухарках гречанка, собой очень красивая, и служила ему наложницей. В здешней стороне никто не смеет взять себе законную жену без формального дозволения и без денежной платы, а если хочет иметь позволение взять себе жену по турецкому способу, то должен обратиться к турецкому кадию, или судье, и заплатить ему немалые деньги. В случае дозволения соблюдается такой обычай: кто хочет себе жену поять, приходит к судье вместе с той особой, объявляет свое и ее имя и должен означить перед судьей, сколько он обязан дать ей вена на случай, если отпустит ее от себя, и сколько она приносит ему имущества и всякой движимости; все это пишется в книге. Когда он потом не захочет иметь ее женой и жить с ней, должен отдать ей вено и ее движимость, и она со всем тем имуществом уходит от него и может выйти за другого мужа, а он может взять себе другую жену. Если есть у них дети, то он обязан воспитывать их и содержать.

Золотых дел мастер тотчас послал на рынок купить разных рыб морских хороших и велел приготовить нам хороший обед; этим занималась другая жившая у него женщина, которая стряпала кушанье. И так обе эти женщины приготовили нам отличный обед из устриц, капилонгов, капиротунд и всяких морских рыб и превкусных раков, с отличным соусом из лимонов, помгранат и померанцев, — все это здесь очень дешево стоит, не дороже чем у нас простые яблоки. Потом дал нам пить чудесного греческого красного вина и так усердно угощал тем вином, что все мы и наши янычары тоже подвыпили. Я сначала совсем не хотел пить, но потом, слыша, как все стали выхваливать вино, что никогда такого не пивали, дал и я уговорить себя и выпил в великую охоту два ковшика, каждый будет в ползейделя, — зато уже и помнил я потом это вино долго. Когда пришло время уходить, мы простились с гостеприимным хозяином и, отблагодарив его с просьбой приехать и к нам, пошли назад к морю; тут едва сел я в лодку, голова у меня так сильно закружилась, что я не знал куда деваться. Крепкое вино так разобрало меня, и притом сильным ветром так раздуло мне голову, что, когда вышли мы на берег, я совсем не мог стать на ноги, и янычары должны были под руки вести меня по задним и узким улицам, чтобы не видно было народу. Когда пришли к дому, некуда было уже укрыться, и тут пан посол, увидев из окна, как меня ведут опьянелого, разгневался ужасно и тотчас же хотел наказать меня; но, рассудив, что я сам себя не помню, отложил до утра, а дворянам своим приказал, чтобы скорее упрятали меня от позора; они ему на то за меня докладывали, что я выпил всего один ковшик вина.

Наутро, едва рассвело, узнав от своих товарищей о своем добром поведении и о гневе пана посла, встал я с великим страхом и тотчас принялся все убирать в панских покоях и со всем старанием отправлять свою службу, в надежде снискать у пана милость, а дворян упрашивал, чтобы они за меня у него заступились. Как он только проснулся и зазвонил, я тотчас прежде всех побежал к нему, пал к ногам его и просил помилования в грехе своем. Но он с превеликим гневом стал мне все выговаривать, что мои родные меня ему поручили и просили иметь добрый надзор за мной, а я, выпросившись посмотреть город Галату, довел себя своим легкомыслием до такого сраму, опился на посмех туркам и его привел в жалость и гнев, потом говорил, к чему могла меня привести моя беспечность: если бы не спас меня Бог, те же янычары могли меня, человека молодого, завести куда-нибудь и продать, и он должен бы был потом отвечать за меня, а я-де, не умеючи еще на свете жить, должен учиться и всячески смотреть за собой. Наконец сказал мне, что его самого Бог накажет за небрежение, если он и меня оставит без наказания, и так, для примера другим, следует меня наказать строго.

Тут послал он за гофмейстером (управляющий домом), с которым я, на беду свою, за день перед тем повздорил, и велел дать мне ударов пятьдесят добрых курбачом; я опять, обнимая колена его, упрашивал, ради Бога, чтобы простил меня или хотя уменьшил мне наказание. Но гофмейстер, вступя в речь, стал еще уговаривать пана посла: «Если-де этим молодым людям давать понаровку в бесчинстве, то еще хуже станут себя вести»; только секретарь упросил за меня, чтобы мне дали только 40 ударов. И так тот гофмейстер, тоже из товарищей моих, вместо того чтобы мне помочь и заступиться за меня перед паном, отсчитал мне те сорок ударов с достатком, желая еще помстить мне, так что я весь залит был кровью и пролежал целых две недели. Пан посол, услышав потом про болезнь мою, сам жалел, что велел наказать меня так строго, и говорил, что довольно было бы и 20 ударов. Так мне то вино в голову засело, что и во всю жизнь пил я его очень мало, а вскоре после того и совсем не хотел пить, разве турецкий шербет.

Однажды пан посол захотел осмотреть некоторые острова около Константинополя, нанял лодки и проехал по проливу морскому к морю, которое турки называют Караденгиз или Караденис, то есть Черное море. Этот пролив, называемый Понтом, выходит узким гирлом, и не пространной дорогой, к Босфору Фракийскому и многими извилинами идет около предгория, а езды оттуда до Константинополя один день, а потом подобными же извилинами впадает в Пропонтиду. В том месте, где впадает он в Босфор, стоит посредине большой камень, и на камне столп, а на подножии написано латинскими буквами имя какого-то римлянина. Недалеко оттуда на европейском берегу высокая башня, называется Фарос, и на ней сверху огонь светит ночью мореплавателям. Близ того места впадает в море небольшой ручей, где находятся камни халкидоны и сардоники. В нескольких милях отсюда указывали нам узкое в проливе место, где Дарий, царь персидский, переправил войска свои против европейских скифов. Почти в средине между теми двумя проливами морскими стоят два замка (крепости): один в Европе, а другой, напротив его, в Азии. Этот последний турки имели во власти своей прежде взятия Константинополя, а другой (тот самый, где мы сидели больше двух лет в Черной башне в тяжком заточении, как ниже будет описано) выстроил и укрепил султан Магомет, готовясь к осаде Константинополя, велел тут устроить себе в одной башне покои, прекрасно отделанные мрамором, и жил в них до того времени, пока завоевал Константинополь. Ныне турки обратили эту прекрасную башню в место заключения для важнейших узников, что мы должны были так тяжко испытать на себе в смутную пору. К этой тюрьме приставлена большая стража, которая и живет в местечке около башни, всего до 24 человек днем и ночью должны стеречь узников и на войну не ходят, а освобождены от нее для этой службы, подобно как у нас служилые люди при городе Карлштейне: все их дело состоит только в том, чтобы смотреть за узниками. Кто попал в эту Черную башню, тому уже из нее не выходить до смерти, разве особливым промышлением Божиим, и не было еще примера, чтобы кто из нее освободился, кроме нашего случая, о чем сказано будет на своем месте.