— Ай, да Володя! Как мудро, как гениально ты сказал. Завтра это должно быть опубликовано во всех газетах. А наши центральные газеты свободно продаются во всех странах мира. Пусть пролетариат читает, пусть знает, что в Москве нахожусь я, Ульянов, и думаю о судьбах простых людей всего мира.

Зазвенел телефон. Володя вздрогнул: он был таинственно трусливым и нервным. Разжав руки, с величественным видом поднял трубку правой рукой, а пальцы левой сунул в маленький карманчик жилета.

— Слушаю, Ульянов! Что-что, эсеры? Опять они? Расстрелять! Немедленно! Суд революционного трибунала: тройка, расстрел на месте. Патронов не жалеть. А кончатся патроны, эсеров собрать и в концлагеря на перевоспитание. Товарищ Кацнельсон! когда покончите с попами? Расстрелять всех, расстрелять! Некому убирать трупы? Трупы сжигать. Обливать керосином и сжигать. Церковные храмы превратить в конюшни, колокола сбросить и переплавить на орудия, золото собрать и сдать в казну. Нам нужно это золото на мировую революцию. Ее мы начнем с Польши. За Польшей Германия, за Германией Франция. Я немцев хорошо знаю. Что, что, как быть с подростками? расстрелять! Никого в живых не оставлять. В данном случае, товарищ Кацнельсон, нам не нужны свидетели нашей принципиальности. Основная черта коммуниста скромность. Скромность, скромность и еще раз скромность. Скромно, но прицельно нажимайте на курок, товарищ Кацнельсон.

Ульянов почесал бородку, будто в ней завелись пролетарские вши, не прекращая мыслить — работать, работать и еще раз работать на благо пролетариата всего мира:

— Пусть половина человечества погибнет, нет, не половина, а две третьих, но пролетариат должен взять власть в свои руки, а если пролетариат обуржуазится, ему такому пролетариату туда же дорога. Это тоже должно быть напечатано во всех газетах, но… в несколько иных выражениях. Должна просматриваться забота о трудящихся… не только России, Россия — это дерьмо, страна дураков. Должна просматриваться забота о трудящихся всего мира. Товарищ Бонч…Брунч! вы здесь? Запишите, что я сказал. Это для истории, для мирового пролетариата.

В кабинет Ильича вошел Троцкий один из самых ярких и жестоких головорезов, командующий пролетарскими войсками. Это он подавил Кронштадский мятеж.

— Пролетарский головорез по вашему приказанию прибыл! — отчеканил Троцкий (Бронштейн). — Докладываю: Варшавский бандит, а ныне выдающийся сын русского народа и рабочего класса всего мира Феликс Дзержинский слишком либерален по отношению к врагам революции. Он берет в заложники лишь небольшие группы людей за пропажу одного комиссара. А я считаю, что надо брать по кварталам и не заводить в подвалы для исполнения решений военно-революционного суда, а расстреливать прямо на площадях из пулемета на виду у огромной толпы пролетарских зевак. И могут быть представители мировой буржуазии. Для них это полезно: страх должен врасти в их гены, товарищ Ленин.

— Закрой поддувало, Бронштейн! Товарищ Дзержинский знает, что делает. Не трожь товарища Дзержинского! Когда нам было трудно, когда мы были никто, ничто, когда мы считали копейки, и над нами простирала крылья голодная смерть, товарищ Дзержинский, как и товарищ Джугашвили, грабили банки, а это был грабеж награбленного, и приносили нам. Это спасло партию, меня как вождя этой партии, мою семью в составе трех человек от позорной политической смерти.

— Владимир Ильич! что делать, если среди заложников дети или старики? Может их в порядке исключения отпускать, пусть дышат воздухом свободы и благодарят революцию и ее вождя за дарованную жизнь.

— Это правый уклон, товарищ Бронштейн! Я от вас этого не ожидал. От плохого семени не бывает хорошего племени, товарищ Бронштейн, и урожая тем более. Всех расстреливать беспощадно, всю эту сволочь. И детей, и стариков, всех… во имя мировой революции.

Вошел третий головорез Дзержинский.

— Владимир Ильич, мои работники, сотрудники ВЧК, а это массы, их в Петрограде свыше одного миллиона, они все до одного требуют ваших портретов как символа мировой революции. Это могут быть портреты, написанные маслом и съемки на кинопленку.

— Нет, нет, еще раз нет. Вождь мировой революции Ленин скромный человек. Никаких портретов. Пусть читают мои статьи.

— Но массы требуют, Владимир Ильич, — сказал Дзержинский. — Вопрос только в том, что…

— В чем загвоздка, товарищ Дзержинский?

— В деньгах, Владимир Ильич. Партийная казна испытывает финансовые трудности, а такой прорыв в мировой культуре, как распространение портретов гения всего человечества, требует много затрат. В Петрограде голод, люди умирают от голода. Только сегодня среди заложников, были такие, которые просили расстрелять их в первую очередь. Их на носилках спускали в подвал и там приканчивали.

— Пополнить партийную казну путем национализации, экспроприации, утилизации, механизации и автоматизации, горячо говорил Ильич. — Мир — народам, земля — крестьянам, фабрики и заводы — рабочим. Товарищ Фотиева, запишите это высказывание для истории.

— Я это уже записывала, Владимир Ильич, — робко произнесла Фотиева.

— Ах, да, помню, — Ильич сощурил глаз, взял Фотиеву за подбородок и начал сверлить ее глазами-буравчиками. У Фотиевой начали дрожать и гнуться ноги в коленях. — Стоять! Товарищ Фотиева, вы, конечно, записывали мое изречение, в этом я нисколько не сомневаюсь, но вы не там поставили запятые, и вышла путаница. Все поняли в буквальном смысле слова. Я же имел в виду, что мир наступит после всемирной пролетарской революции, когда все народы объединятся вокруг меня и моей партии, уверуют в дело коммунизма, тогда зачем им воевать, проливать кровь во имя их интересов. А сейчас беспощадная война. Война, прежде всего гражданская, война управления ВЧК с врагами революции, война с теми, кто думает иначе, чем мы коммунисты, выразители интересов народа России и всего мира. Что касается земли крестьянам, то каждый крестьянин получит ее… в объеме…размерах…двух квадратных метров только после того, как перестанет дышать и думать: тогда же наступит коммунистический рай. Так что, товарищ Фотиева, конспектируйте, конспектируйте, чтоб слово в слово. А вы, товарищ Дзержинский пополните партийную кассу. Возьмите в заложники священнослужителей, монахов. В церквах и монастырях кучи золота. Продайте капиталистам, и тогда с портретами вождя мировой революции не будет возникать проблем. Статуэтки можно будет лепить не только из гипса, но и из золота. А я в свободное время соглашусь позировать художнику портретисту, — чего не сделаешь, если требуют массы. А ты свободен, Бронштейн.

— Слушаюсь, Владимир Ильич.

— Ну, батенька, какие новости? — обратился он к Дзержинскому, когда Троцкий закрыл дверь с той стороны. — Нет ли в среде чекистов слюнтяев, у которых рука дрожит в ответственный момент? Надо им внушать, что враги мировой революции — это дерьмо, дерьмо, дерьмо и они недостойны жалости. Товарищ Дзержинский! патронов не жалеть, а если патроны кончаются, добивать штыками. Как мне доложил Кацнельсон, царскую семью не только расстреливали из наганов, но и добивали штыками. Оказывается, царские дочери, были на удивление живучи. Пули их не брали, пришлось применять штыки. Эх, молодцы! — Ленин прохаживался по кабинету и потирал руки, испачканные в крови не только царских дочерей, но и остальных соотечественников, которых он и любил, и ненавидел одновременно. — Что вы клюете носом, товарищ Дзержинский, когда мы решаем мировые проблемы? Найдите деньги на мои портреты! Надо удовлетворить просьбу трудящихся. Сколько миллионов портретов должно быть? Сто? Двести? Нет, сто. Я человек скромный, ибо каждый великий человек обладает этим качеством. Кайзеру Германии пошлите телеграмму, пусть раскошеливается, сволочь. Мы и до него доберемся.

— Будет сделано, Владимир Ильич.

— Не будет сделано, а уже делается, вот как надо говорить. У вас, батенька, уклон налицо. Уклон и еще раз уклон.

Яша Юровский встал по стойке смирно, вытер влажный подбородок грязным рукавом чекистской кожаной куртки, пригладил пейсы и начал свой исторический рассказ, который, правда, долгие десятилетия будет храниться на самом дне архивов КГБ.