Но это пласт, так сказать, социальный.
Возьмём другой, что глубже, — религиозный. Кто в русской поэзии 19 века поднялся до духовной высоты державинской оды «Бог»? Нет ответа. Одинока и недосягаема та сияющая белоснежная вершина. Где-то рядом поздний Пушкин со своим последним циклом стихов, глубоко православных по духу. (Я не согласен с Ю. Кузнецовым, который сказал в «Воззрении», что небо Пушкина неправославно и в нём царит Аполлон с музами. Это касается разве что юного Пушкина.)
Итак, Золотой век русской литературы, русской поэзии. Могучая держава, твёрдые устои, в народе — глубокая, не рассудочная, а сердечная вера. Но высшее общество уже тронуто распадом, дворянство поражено масонской гнилью, вспенившейся в 1825 году на Сенатской площади. Чуткая к прогрессу словесность уже вольтерьянствует, поэты «шалят» с религией, играют в записные «афеи» (атеисты). Николаю I было ещё по силам «подморозить» Россию, но после него дух стал стремительно падать. Разночинная чернь изъела благородное золото века. Лишь Достоевский по-настоящему прозрел, ожидая казнь на плацу. То будущее России, что ему впоследствии открылось в пророческих видениях, было ужасом и гибелью всего самого заветного и катастрофой для народа. Но никто уже всерьёз не слушал и не понимал его пророчеств…
В следующем, Серебряном веке уже не шутки шутили с Богом, а напрямую и всяким способом заигрывали с дьяволом. Добивались его расположения. И добились. Жеманничали при этом: «Кокаина серебряной пылью / Мою молодость вдаль унесло…» Не этой ли пылью посеребрён Серебряный век русской литературы? Тютчевское «не плоть, а дух растлился в наши дни» зазвучало как нечто старомодное: всё растлилось, и весьма охотно. Богохульство, а потом и остервенелое кощунство превратилось в норму (особенно хамским это было у раннего Маяковского).
Советская власть сделала сатанизм своей идеологией. Она планомерно истребляла всех верующих. Резала по живому, выкраивая из «народа Креста» советский народ. Мелкие бесы вырвались из скучных сологубовских кошмаров и стали активистами — и влетели в кого ни попадя на своём пути. Не увернулись от них и поэты, впрочем, не особенно и береглись. Блоку в видениях примстился Христос, с католическим венчиком из роз («как кисейная барышня», — иронически усмехался Кузнецов), во главе двенадцати, по числу апостолов, грабящих и убивающих революционных матросов. Есенин повенчал белую розу утраченной веры с чёрной жабой богохульства, испохабив стены Страстного монастыря (но душа его всё же болела и ныла по Богу). Пашка Васильев, тот в молодой хулиганской удали, сшиб зачем-то крест с павлодарской церквушки. Рухнула вера, но страна была ещё сильна. Сталин железной рукой, не считаясь с жертвами, выковал мощную державу, вождь всё-таки был государственником, впитавшим с детства имперский дух России, а не партийным болтуном. Последним взлётом советской империи стала победа над германским фашизмом (с которым, впрочем, как во времена Наполеона, шла на Россию вся Европа). Очень дорогой для народа была цена этой победы, силы были подорваны. Да, еще Гагарин взлетел над Землёй!.. Но уже пришло время партийных прохвостов без царя в голове. И вскоре они сдали могучую страну и уставший обезбоженный народ — на добычу исконным врагам России.
Что же осталось в итоге?
Ни Бога, ни державы…
Вот, Евгений Рейн, из какой тьмы русской судьбы (если говорить лишь о недавней истории) произошёл Юрий Кузнецов.
Да, я ничто, но русское ничто.
«Тьма…»? О! Русская тьма, как русская душа, глубока и не всякому проглядна…
Мы тёмные люди, но с чистой душою.
Мы сверху упали вечерней росою.
Мы жили во тьме при сияющих звёздах,
Собой освежая и землю и воздух.
А утром легчайшая смерть наступала,
Душа, как роса, в небеса улетала.
Мы все исчезали в сияющей тверди,
Где свет до рожденья и свет после смерти.
(«Тёмные люди», 1997)
«… в которой видны некие огненные знаки»?
И я вошёл в огонь, и я восславил
Того, Кто был всегда передо мной.
А пепел свой я навсегда оставил
Скитаться между небом и землёй.
(«Невидимая точка», 2001)
«…Третий Рим кончается»?
Шёл старик и шатался, заснув на ходу.
— Ты откуда идёшь? — Он ответил: — Иду
Из пустыни разбитого духа.
Я строитель. Я видел, как рушилась твердь,
Как страна принимала последнюю смерть,
Вопль «спасите!» летел мимо слуха.
Вот что смог унести я с собою в горсти,
Что успел я из Третьего Рима спасти
Среди труса, пожара и дыма! —
Он песчинку в раскрытой руке показал.
— Вот твердыня! — он голосом веры сказал, —
Вот основа Четвёртого Рима!
(«Строитель», 1993)
Это русский народ говорит устами поэта.
А народ — детище Бога…
* * *
Кузнецов глядел в упор на эпоху, не отводя глаз, и видел всё. Духовная разруха, опустошение душ, крах государственности, падение в бездну распада, вырождающийся и гибнущий народ…
Невыносимой болью насквозь пронизаны его стихи, и особенно в последние годы жизни.
Вон уже пылает хата с краю,
Вон бегут все крысы бытия!
Я погиб, хотя за край хватаю:
— Господи! А Родина моя?!
(«Последняя ночь», 1993)
_______
Близок предел.
Счёт последним минутам идёт…
(«Время человеческое», 1994)
_______
— Всё продано, — он бормотал с презреньем, —
Не только моя шапка и пальто.
Я ухожу. С моим исчезновеньем
Мир рухнет в ад и станет привиденьем —
Вот что такое русское ничто.
(«Последний человек», 1994)
_______
К перемене погоды заныла рука,
А душа — к перемене народа.
(«Предчувствие», 1998)
_______
_______
России нет. Тот спился, тот убит,
Тот молится и дьяволу и Богу.
Юродивый на паперти вопит:
Тамбовский волк выходит на дорогу!
(«Тамбовский волк», 2003)
И вот «мать честная» — Россия — в одном из последних его стихотворений говорит:
— А народ рожала я на диво,
А родной, не знамши ничего,
Встал на диво и махнул с обрыва,
Только я и видела его…
(«Голубая падь», 2003)
