— Зачем рухнули? — только и успел вставить свой вопрос Селифан, когда Семен перевел дух, чтобы отхлебнуть из бутыли этой самой лошадиной водки.

— Крепка зараза! — передернуло все его тщедушное тело.

— А сам-то не рухнешь? — поинтересовался Селифан.

— Не, мы привычные. — Конюх распрямил спину, расправил плечи, задрал свою бороденку кверху. Явил, так сказать, свой фараонов облик Селифану. — А зачем на нашей версте рухнули, догадайся сам! А? Догадался? Нет?

Чуден человек русский. Дай ему только значимость свою показать, он тебе такое выложит, что его за это на каторгу, а то и под топор палача. И ведь не пожалеет, что лишнего сболтнул! С полным своим удовольствием на каторгу в кандалах пойдет, голову на плаху положит. Перекрестится только. Мол, простите меня, люди православные, что так мало зла учинил вам. Вы бы меня еще тогда сильней жалели — и уж точно простили.

— Девки-то наши, конечно, товар соблазнительный, — продолжил свои откровения Семен, когда Селифан ничего не ответил будущему каторжнику. — Ну, подумай сам, долго ли, особенно на морозе, в таком соблазнительном виде выстоишь? Вот и поим лошадей, чтоб они наверняка возле баньки остановились. Девки тогда и выбегают.

— И всех вы поите без разбору? Курьеров али фельдъегерей тоже?

— Избави Бог!.. Фельдъегерей, — перекрестился Семен. — Поим с понятием. Правда, этим летом к нам один фельдъегерь заехал. Колесо у него сломалось. Сам я ему это колесо с кузнецом нашим починил. С девками, конечно, само собой, он побаловался. Смешная история с ним приключилась, — захохотал Семен. — Пока он в баньке с ними парился, значит, лошадь сумку его чуть не сжевала. Ели спасли! Ох, матерился он, бушевал. «Ремешок-то всего и съела», — урезонивал я его. Ни в какую! Пистолетом машет, курок взводит. Насилу утихомирили. Денег даже не взяли. Думаю, он нарочно бушевал, чтобы денег-то не платить. Нет, с таким народом мы не связываемся. Зачем? Денег-то с них все равно не возьмешь.

— Стало быть, говоришь, с понятием, с разбором поите! — сквозь зубы проговорил Селифан и так прошелся кнутом по спинам своих лошадок, что они вихрем взметнулись, вихрем домчались до Выдропужска и, вихрем развернувшись, встали возле станционной избы. И теперь уже Селифан, ухватив за горлышко бутыль с лошадиной водкой и взяв за горло Семена, вихрем влетел в избу!

— Говори, ирод, этим зельем ты фельдъегерских лошадей поил? — заорал он на станционного смотрителя, мирно пившего чай, — и с грохотом поставил бутыль на стол. — Этим?

Смотритель затравленно посмотрел на бутыль, на Селифана, на Семена.

— Этим, — сказал чуть слышно.

— Кто тебя надоумил? С кем ты в заговоре? Отвечай! — И Селифан выпихнул Семена вперед: — С ним?

— Нет, — ответил смотритель.

— А с кем тогда?

— Пусть он уйдет, — кивнул головой смотритель на Семена.

— Мерзавец, ты у меня будешь говорить! — на чистейшем французском языке заговорил тогда Селифан и ухватил смотрителя за горло.

Смотритель захрипел, но по-французски он не понимал.

— Каналья, говори! — перешел Селифан на немецкий и крепче сжал его горло, но смотритель не понимал и по-немецки.

— Висельник, — обратился тогда Селифан к нему по-английски, — я тебя заставлю говорить!

Смотритель захрипел еще пуще. Он не понимал и по-английски — и обалдело смотрел на Селифана, приняв его за генерала. Так был свиреп и важен в эти минуты Селифан.

— Отпустите, барин! — наконец вымолвил смотритель по-русски. — Я все скажу… в-ваше… ваше прев-вос-сходительство!

— Говори! — лишь ослабил хватку Селифан.

— Месяца два тому назад один черный человек… как вы…инкогнито, — начал рассказывать смотритель.

— Что? — взревел Селифан, входя в генеральскую роль. — Как смеешь ты меня с каким-то мавром сравнивать! Задушу, — добавил он сообразно мизансцене, в коей они в данный момент оказались, и захохотал.

Селифановой шутки смотритель не понял, так как Шекспира не читал, да и не до Шекспира ему было.

— Простите, ваше превосходительство, — проговорил он, — не точно выразился. Он во всем черном был, а так… лицо белое, усы только и бакенбарды черные.

— А не путаешь? Может, крашеные?

— Нет, не путаю. Природный цвет.

— Не прихрамывал?

— Нет, шустрый был… вроде вас, — осекся смотритель. — Все стращал. Откуда-то узнал, что мы тут, — кивнул головой на Семена, — проделываем. Вот и застращал. В полной его власти я оказался. Приказал фельдъегерских лошадей поить водкой ихней, но меру чтобы в два раза уменьшил.

— Уменьшил?

— А как не уменьшить?! Виселицей пригрозил!

— И больше он к тебе не приезжал?

— Нет.

— Так, — насупился Селифан. — О чем с тобой тут толковал… никому! Понял? — И брезгливо отшвырнул от себя смотрителя.

— Как не понять, ваше превосходительство!

— И вот еще что, — уже в дверях проговорил Селифан, — Если вдруг он объявится, то в Москву немедля депешу на мое имя. Генерал-аншефу Селифанову!

— Непременно! — возликовал смотритель. — Непременно! — И рухнул на табурет.

Через час, купив водки в трактире, Селифан с Семеном возвратились в имение Пульхерии Васильевны.

Разумеется, Селифан приказал и Семену молчать о всем случившемся. Пригрозил Сибирью. «А так, — оглядел он при этом Семена с ног до головы, — может, помилую». И душа у конюха ушла в пятки. «Это в каких же таких тогда страшных чинах пребывает курносый, бритый наголо, барин? — подумал он со страхом. — Если сам генерал-аншеф Селифанов за кучера у него!»

Да, курносый нос Порфирия Петровича многих, и не таких олухов, как Семен, заставлял призадуматься. Нос у капитана артиллерии в отставке был, действительно, императорский, и отчество, Петрович, соответствующие. Не иначе как… Сам… инкогнито!

Сие сходство с императором было лестно, что грех таить, для Порфирия Петровича, но и опасно. Того и гляди — в самозванцы угодишь! А с самозванцами на Руси, сами знаете, как поступали.

На следующий день Порфирий Петрович с Селифаном отбыли в Париж!

Конечно же не в Париж.

Это только для Пульхерии Васильевны Порфирий Петрович отбыл туда. Помните, какую историю он о себе для нее сочинил? Да и, по правде говоря, капитан артиллерии в отставке еще толком сам не знал, куда он отправился тем пасмурным зимним утром. Могло случиться и так, что дело о двадцати пяти пропавших фельдъегерях забросит его в Париж — и черт знает еще куда!

Прощание с Пульхерией Васильевной было коротким, но сердечным. Капитан в отставке обещал на обратной дороге из Парижа в Петербург непременно заехать к очаровательнице и уж тогда решительно объясниться.

Ротмистр Марков был оставлен на попечение Матрены. Кстати, недоразумение с тремя штофами водки разрешилось легко. Всему виной был лунатизм драгуна, о котором всем и объявила Матрена, когда стали выяснять с пристрастием, кто украл водку? Это в нем, по ее словам, в лунатизме пребывая, он взял ее из дорожного сундучка Порфирия Петровича. Неясно было только одно: как он смог в лунатическом своем состоянии открыть без ключа этот сундучок? Ведь замок был секретнейший! И откуда этот лунатизм объявился вдруг у ротмистра? Вроде бы от белой горячки Матрена его взялась лечить. Впрочем, Порфирий Петрович не особенно сильно и долго ломал над этим голову. Головоломок и без того хватало.

— Так что, барин, — обернулся к Порфирию Петровичу Селифан, когда их тройка подъехала к съезду на большую дорогу, — в Париж али сразу в Петербург за наградами?

— В Торжок, — ответил Порфирий Петрович и добавил: — Распустил я тебя, Фигаро!

Действительно, распустил. А как не распустить? Селифан же распутал всю эту дьявольскую паутину, сотканную человеком в черном, пока он, Порфирий Петрович, лежа на диване, отходил от любовного угара.

— Правильно… в Торжок надо ехать. Он как раз нам по пути в Париж, а за наградами в Петербург нам еще рано, — насмешливо согласился Селифан.

— Уймись! — простонал Порфирий Петрович. — Виноват, влюбился. Что тут поделаешь?