Словно выстрел ей в спину, был вновь разразившийся молодецкий хохот петербургских проказников!

А генерал Саблуков в это время, заложив руки за спину, прохаживался по приемной зале, будто по музейной, с неподдельным интересом разглядывая старинные гобелены, вывешенные вдоль стен. Особенно его заинтересовал гобелен, изображавший сцену взятия крестоносцами Константинополя в 1204 году.

За рассмотрением этой впечатляющей батальной картины и застал его Ростопчин.

— Извини, мин херц, что вынудил тебя ждать, — подошел он к генералу.

Они были знакомы с времен, если не Очаковских, то уж точно — триумфальных! Бесстрашное и бесхитростное было время. Делить, кроме общего крова походной палатки, им тогда, молодым гвардейским офицерам, было нечего. А сейчас?

И сейчас делить нечего. И генерал от кавалерии обнял московского генерал-губернатора. Молодость свою если только делить, но ее разве разделишь? Она вон где! На гобеленах скоро выткут, золотой и серебряной нитками обовьют — и задушат. И будет какой-нибудь старичок-генерал, как они сейчас, взирать на сей гобелен.

В общем, они без слов поняли друг друга — и рука в руку троекратно поцеловались; прошли в лиловый сумрак генерал-губернаторского кабинета.

— Федор, — заговорил Николай Алексеевич Саблуков, расстегнув мундир и достав с груди синий пакет с пятью сургучными печатями, — я к тебе от государя фельдъегерем! — И как не старался он придать своему голосу официальный тон, что было ему не так уж трудно (не голос был у него, а голосище, медвежьему рыку подобный), а все же сорвался в раскатистую скоморошью скороговорку.

Ростопчин взял пакет, сломал сургучные печати, достал листок белой плотной бумаги, сложенный вдвое, развернул, прочел.

Государь по своему обыкновению был лаконичен.

— Николай, — недоуменно спросил Ростопчин Саблукова, — разъясни, чем я вызвал неудовольствие государя?

— Гнев, Федор, а не неудовольствие! Тот розыск, который учинил твой капитан Тушин, вызвал гнев у государя.

Ответ генерала так поразил Ростопчина, что белые его щеки пошли красными пятнами, тонкая жилка на шее нервически запульсировала, по всему его телу пробежала дрожь — и он чуть не спросил впрямую генерала: «Какая гадина об этом доложила государю?» Сдержался, не спросил. Спросил окольно:

— Положительно не понимаю, почему розыск капитана в отставке мог вызвать гнев у государя?

— Это дело поручено Аракчееву, — ответил генерал прямодушно на лукавый вопрос Ростопчина и посмотрел ему в глаза: мол, ты это хотел услышать от меня, Федя? — Остальным это делать государь запретил! — добавил после некоторой паузы, всем своим видом показывая, что в интригах сих не замешан — и никогда никому не позволит себя в никакие интриги замешать!

— Вот теперь мне ясно, — удовлетворенно вздохнул Федор Васильевич. Он преотлично знал тонкий, что швейцарский часовой механизм, механизм Двора. Пружину этого механизма заводил государь император, но чтобы этот пружинный завод возымел действие, т. е. часовая стрелка побежала вслед за минутной, тысяча зубчатых колесиков должны были соизволить повернуться хотя бы на один зубчик. А Аракчеев был в этом механизме даже не зубчатым колесиком, а маятником, определяющим точность хода.

— Ты надолго в Москву? — задал вопрос Ростопчин генералу Саблукову, как бы давая понять, что он согласен во всем не только с государем, но и с Аракчеевым.

— На неделю. У меня еще есть кое-какие поручения здесь. — Генерал замолчал. Рассказать, какие еще поручения, весьма секретные, ему поручил государь в Москве, он не мог. — Но, Федор, — уже в дверях сказал генерал Саблуков, — знаю, что не послушаешься, и говорю: шпионить за тобой не послан — и не буду!

— Постой, — взял его за руки Ростопчин и опять увлек в лиловый сумрак своего кабинета — и все ему в этом сумраке без утайки рассказал.

Или лиловый сумрак, заговорщицкий, на генерала подействовал, или сам Ростопчин неожиданной своей прямотой заворожил, но согласился он московскому генерал-губернатору поспособствовать…

Генерал остановился в Москве у князя Ахтарова, чем вызвал сразу же серьезные разговоры в кругу московских сановных старичков, людей весьма умудренных. В Английском клубе они договорились даже до того, что, мол, не просто так первый фаворит царя, генерал Саблуков, поселился у отъявленного англомана — князя Василия Платоновича Ахтарова: мол, тем самым Петербург, т. е. государь император дает понять Англии, что он не прочь с ней сблизиться — и решительно разорвать с Францией.

И только один трезвый голос осадил старичков.

«Помилуйте, господа, при чем тут Англия? — сказал сесомо обер-полицмейстер Тестов. — Князь приходится генералу родным дядей по материнской линии. Приличия того требуют, чтобы генерал у него поселился!»

Старичкам обер-полицмейстеру было нечем возразить, но все же они решительно не согласились с его доводом. Уж больно оригинальнейшей личностью слыл князь Ахтаров в первопрестольной.

Он, шестидесятилетний холостяк, нигде никогда не служил. Вся жизнь его прошла в путешествиях, и весьма романтических.

Поговаривали, что пятнадцать лет он бороздил моря и океаны в облике капитана пиратской шхуны — и за свои пиратские подвиги был возведен королевой Англии в английские лорды — случай неслыханный в истории надменного Альбиона!

Князь лишь усмехался над этой, как он говорил, небылицей. При этом его лошадиный подбородок отвисал вниз — и громовой хохот сотрясал московские гостиные, да так, что стекла в окнах порой лопались; а фарфоровых чашек, выроненных из испуганных рук московских барынь и барышень, было перебито столько, что ему перестали намекать на его корсарское прошлое. Так что давайте и мы оставим пока в покое князя Ахтарова и его племянника, генерала Саблукова, — и займемся медвежатами — конногвардейскими офицерами, что приехали вместе с генералом в Москву.

Поселясь в Лефортовых казармах, они в первую же ночь устроили такой кутеж, что на утро о нем заговорила вся Москва!

В подробности сего кутежа входить не будем. Скажем только, что они, одробности, были столь непотребны, что московский генерал-губернатор незамедлительно принял меры.

Штабс-ротмистру Бутурлину было предписано в двадцать четыре часа покинуть Москву и пределы Московской губернии. Остальных своих медвежат генералу Саблукову удалось все-таки отстоять.

Чтобы Бутурлин наверняка покинул Москву и Московскую губернию, Ростопчин назначил ему в сопровождающие чиновника по особым поручениям князя Андрея Ростова. Опрометчиво, скажем, назначил.

Князь Андрей самолично принимал участие в конногвардейском кутеже, правда до его апогея, Бог миловал, не дожил, т. е. был к тому моменту мертвецки пьян.

Не выдержал.

Серебряное ведерко из-под шаманского его свалило.

На пари с тем же самым Бутурлиным в один неотрывный глоток он выпил влитые в это ведерко три бутылки Клико — и рухнул тут же на пол, но пари выиграл!

Его подняли, отнесли в сани, уложили рядом с предметом пари и отправили домой. В объятиях этого предмета его и разбудил курьер, прибывший от Ростопчина.

— Ты что же, черт, меня так рано разбудил? — заорал на курьера князь Андрей.

— Да как же так рано, ваша светлость? — стыдливо отвел глаза курьер от «предмета», лежащего на спине поперек кровати князя. — Вечер давно на дворе! Генерал-губернатор вас к себе требует.

— Вечер? Губернатор требует? — князь Андрей протер глаза. Посмотрел на «предмет». Глаз он, как курьер, от «предмета» не отвел, но явно был озадачен, хотя неловкости никакой не чувствовал. Всю жизнь мечтая о военной службе, и непременно… чтоб в гусарах, он так себе эту службу и представлял. Из объятий прелестной незнакомки его срывают в ночь, в пургу кромешную! И спросил требовательно: — Зачем?

— Не могу знать. Но дело весьма срочное!