Я был уже тогда, я жил и чувствовал; я заботился о своей сохранности — след таинственного единства, из которого я возник. Движимый внутренним чувством, я оберегал в сохранности мои чувства: я радовался истине в своих ничтожных размышлениях и по поводу ничтожных предметов. Я не хотел попадать впросак, обладал прекрасной памятью, учился владеть речью, умилялся дружбе, избегал боли, презрения, невежества.

Что не заслуживает удивления и похвалы в таком существе? И все это дары Бога моего; не сам я дал их себе; все это хорошо, и все это — я.

Благ, следовательно, тот, кто создал меня, и сам Он благо мое, и, ликуя, благодарю я Его за все блага благодаря которым я существовал с детского возраста. Грешил же я в том, что искал наслаждения, высоты и истины не в Нем самом, а в созданиях Его: в себе и в других, и таким образом впадал в страдания, смуту и ошибки юных лет…»

Ни в Мадавре, ни в Тагасте оснащенный кое-какими книжными грамматическими и просто житейскими познаниями благоразумный Аврелий, как «юноша, подающий добрые надежды» ни с кем не делился подробностями близких сношений с языческой жрицей Кабиро. Ни к чему ближним его о том знать. Не то им же хуже будет…

Паллант и Скевий — оба правоверные христиане ничуть не меньше профессора Клодия, матрон Кальпы и Абинны, экклесиально не сомневающихся в фамильной наследственной приверженности Аврелия к христианскому вероучению. К тому же катехумену многое чего позволяется, если мягкосердечная Абинна Диаконисса со вздохом сожаления говорит своей сестре Кальпе:

— Ах, оставь его в покое, он ведь еще не окрещен…

Наверное, оттого и Скрибон все еще пребывает в катехуменах, чтобы не в меру набожные единоверцы не имели повода походя вмешиваться в его преподавание грамматики на классическом, утвержденном на века учебном материале, неотъемлемо включающем в себя произведения языческих поэтов, историков, философов. Ибо исполнение превыше материи, как написано Овидием в «Метаморфозах» о божественном дворце блистательного Феба, сверкающем драгоценнейшими украшениями из золота, серебра и слоновой кости.

Исида и Кибела в пантеоне древних богов тоже занимают подобающее им почтенное место. Потому-то маленькая жрица Кабиро пользуется огромным уважением среди подростков и очень многих из тех, кто значительно старше ее по возрасту, но не по статусу и близости к таинствам Великой матери.

Вдобавок не такая уж она нынче маленькая, пускай и в росте не очень прибавила по сравнению с прошлогодней осенью. По всей видимости, пророческий сон посетил ее в конце прошлого года. К исходу весны она даже в женских покровных одеяниях выглядит настоящей Венерой, рожденной в пене морской в самом начале расцветающей девственной юности, — косвенно процитировал Аврелий знаменитого Апулея из Мадавры.

Апулеевские «Метаморфозы» в школе у Скрибона не изучают и не затрагивают, но эту книжку ему принесла Кабиро из домашней библиотечки. Заодно и посмеялась беззлобно над ним и его именем, назвав «золотым ослом», когда он рассказал, что о злоключениях Лукия начал по вечерам тихонько читать Палланту и Скевию. А те сидят и слушают его, раззявив рты, и слюну звучно глотают в отдельных моментах…

С «Флоридами» за авторством их знаменитейшего соотечественника Скрибон их еще только обещает познакомить в отрывках. Поэтому Аврелий настоятельно попросил друзей не распространяться об этом домашнем общеобразовательном лекцио. Им и объяснять много не надо. Всякий знает: опережающего и свободного чтения профессор Клодий не любит, не одобряет… Не то худо будет…

Он вон как скрутил и ущемил за оба тестикула Пуэра Робустуса! Об этом факте и том еще акте с восторгом рассказал Паллант по возвращении товарищей из Тагасты. Главная животрепещущая школьная новость состоит в том, что Клодий предлагает Робустусу в обмен на гражданскую свободу влезть в сверхтяжелое ярмо, женившись на его конопатой, толстомясой, чудовищно крутозадой дочери.

— …Анния как пить дать собирается в ближайшие полторы-две луны разродиться не иначе как слоном, неизвестно от какого слонюги-отца. Еле-еле таскает титанически брюхо и беременные груди-тыквы. Каждая тыковка не меньше колеса дерьмовозки городских рабов-черпальщиков, выгребающих наше добро из отхожего школьного места.

Раньше ей слоновья задница особо не давала в садовую калитку войти, выйти… Подобру-поздорову… Теперь же Скрибоновой слонихе и боком туда протиснуться невмочь. Две здоровеннейших купы спереди не позволяют. Сам из-за угла палестры видел: попробовала — не вошло, не вышло. Еще немного, и застряла бы в как в анусе непроходимой затычкой.

Все в школе голову ломают, гадают, каким же весенним ветром или плодотворящим дождичком ей этакое брюшко и вымечко надуло передним тыком, видимо, на загородной вилле, откуда ее недавно рабы очень втихомолку привезли под покровом ночной темнейшей темноты.

Хотя вряд ли в этаком тыквенном оплодотворении как-то замешан Пуэр Робустус. Ходит он нынче туча тучей, в клауструме сечет рассеяно, вполсилы, вполруки и все думает, мыслит, размышляет… Потому что блaгoтворящий тесть Скрибон его тяжко озадачил хитромудрым софистическим условием в брачном контракте. Если когда-нибудь нашему мыслителю Робустусу взбредет на ум нелепое решение дать развод заплесневелой полнолунной роже Скрибоновой дочери-слонихи, то бедолага сызнова возвращается в рабское состояние к Скрибону или к Скрибонову сынку-наследнику, который учится риторике в Риме.

Мой Оксидрак говорит: в юридически оформленном перечне приданного дочери, нагулявшей беременное пузо, Скрибон богато искушает Робустуса книжной лавкой и виноградным имением. Срок разрешения от срамного бремени неуклонно подходит, и время Пуэра Робустуса поджимает. Не объявит себя вовремя мужем и будущим отцом законорожденного отпрыска, то вовек не видать ему ни вожделенной свободы, ни двадцати югеров отрадно ухоженного виноградника, ни книжной лавки, приносящей немалый доход. Поскольку его заменит запасной Скрибонов вариант — грекулюс Кастор Либрарий.

Чуть позже Аврелий узнал от Кабиро другие подробности этого каверзного дельца. К ней Кастор бегал за наставлением, как к прорицательнице, что же ему делать, как быть. А Кабиро потребовала от Аврелия и пронырливого педагога Оксидрака дополнительных сведений, прежде чем разрешить греку увидеть в храме Великой матери пророческий сон и обрести толкование сновидения.

Пока же Аврелий вместе со Скевием слушал смешной до невозможности рассказ серьезного Палланта и заходился от хохота. Конфуз и смятение заклятого недруга Робустуса его очень забавляли. Особенно, когда б сравнить занятные женские стати нареченной невесты Пуэра Робустуса — луноликой шестнадцатилетней дочурки Скрибона с другими женщинами и девушками, Аврелию знакомыми вблизи или на почтительном удалении.

Среди них, сама собой, первой была маленькая жрица Кабиро, одновременно очень близкая и в то же время страшно далекая, ему совершенно недоступная юная женщина.

С февральских календ по майские иды Кабиро со жрецами совершала паломничество по суше и по морю в далекий азиатский город Пессинунт. Так что в гарпастон у Болотных холмов играли без нее. Потом ей было все свободные дни недосуг, и к заядлым игрокам она присоединилась в какой-то общегородской фестивус, когда у Аврелия заканчивались июльские каникулы.

Примечательно, как от длинной паллы и многоскладчатой столы она мигом избавилась. Но расставаться с тонкой интерулой, округло приподнятой холмиками грудей, не торопилась, задержавшись женским взглядом на промежном мужестве Аврелия, быстро разоблачившегося, не долго думая о чем-либо томительно-волнующем подростка в его возрасте. Затем и сама Кабиро одним божественным поворотом тела спустила с плеч нижнюю короткую тунику, упавшую к ее ногам вместе с лентой, поддерживающей груди, и набедренной повязкой…

Аврелий в тот момент почтительно отвернулся, как, впрочем, и все другие голые мальчишки, смотревшие куда угодно, но только не на обнаженную женскую плоть и утонченную девичью стать снизошедшей к ним богоравной девственной жрицы Великой матери богов. В игре они и раньше-то пытались уклоняться от неизбежных жестких физических столкновений с маленькой девчонкой Кабиро, теперь же вовсю усердствовали, чтоб никак дерзновенно не коснуться ее близкого нагого тела.