Надо же, с каким плохо сокрытым беспокойством смотрел на мой посох тот Эмеритус из Кесарии. Еще один суевер, что ли?

Зато Нуманту твердое гибкое лезвие, рубящее обычное железо, пришлось по сердцу: радостно прыгал, скакал. У себя в школе наскакивал на деревянного учебного болвана с этим вот чернейшим посохом как мальчишка.

Насмерть теперь никто не сражается, но театр боевых действий по-прежнему устраивают, преступников и зверей травят на потеху публике… Не иссыхают дикие обычаи амфитеатра…

Вот и поди, разбери их, этих суеверов в ихней театральности. И одно у них, и другое все вместе. Тогда как людской обычай — отнюдь не лучший учитель, чего бы там ни утверждал демагогически Туллий Кикерон.

Истинный Бог в помощь тем, над кем не властны выдумки человеческого воображения…

По дороге домой в Гиппон на корабле, пока военная быстроходная трирема на веслах преодолевала встречный западный эурус, епископ не прекращал также размышлять о ересях. Ведь в последние годы объявились сравнительно новые измышления британского пелагианства и сирийского несторианства, но их он не находил чрезмерно опасными.

В отличие от почитай побежденного донатизма, они ограничиваются только догматическими разногласиями; смутного мирского переустройства их приверженцы вовсе не требуют, не ждут. Может быть, лишь до поры до времени они столь безвредны? Следовательно, и эти еретические заблуждения от мира сего подлежат преодолению, искоренению и уничтожению.

По возвращении из Картага очень неожиданно для многих, суровый епископ вдруг милостиво разрешил, присоветовал власть имущим в преддверии виноградных празднеств возобновить в городском театре гистрионические действа. Но только лишь греко-римские трагедии и комедии нравоучительного содержания, где в протагонистах по сцене бесстыдно не шастают, не появляются потешно из машины ложные языческие боги. И зрители со здравого ума не сходят и не буйствуют безумно.

Ранее архипастырь Августин непререкаемо воспретил истово правоверной пастве присутствовать, зреть, глазеть, ротозейничать на безбожных лицедейских постановках в древнем театре Гиппона. Потом же магистраты вообще наложили запрещение для всех на устройство гистрионских спектаклей не без воздействия своих коллег — квестора ветеранов Горса Торквата и главного городского медикуса Эллидия Милькара.

Театральная снисходительность епископа имела место быть до того, как до него дошли неприятные вести о неугомонных еретиках из донатистов, казалось бы, совершенно ниспровергнутых и обезоруженных. Не то не в жизнь не видать бы жителям Гиппона никаких мимов-миметиков вкупе с актерами-гистриониками.

Первой о мавретанских смутьянах гиппонскому предстоятелю написала мать Элевтерия из Мадавры. Затем последовали тревожные сообщения с запада от епископа из Икосия, после из Картенны, из других городов Мавретании о сосредоточении возмутительного еретического охвостья и отребья под крылом преподобного аскета и книжника Эмеритуса из Кесарии. Возмущаются, ропщут ниспровергнутые еретики на неправедное-де судейство комита Маркеллина, облыжно заявляют, будто основному докладчику епископу Эмеритусу он воинской силой угрожал, рот затыкал, честной публике записи не давал вести, что и значится в протоколах у отдельных непредвзятых католиков. В тех же католических книгах записаны, дескать, неопровержимые и праведные доводы епископов Примиана с Петилианом. Якобы авторитетнейший Августин Гиппонский лично доподлинно недоволен недостойным судилищем, настропалившим дурного кесаря Гонория на жестокие гонения против африканских праведников.

Свое настоящее неподдельное неудовольствие Августин высказал в ноябрьские иды, врасплох нагрянув в мавретанскую Кесарию. Кому тут неймется, изверги рода человеческого?

Тем не менее в неблизкий путь на запад епископ собирался без спешки. Ему и пресловутые книги в руки, где подробно, протокольно записано чуть ли не слово в слово, кто, как и о чем заводил речи в Картаге.

С собой он также предусмотрел взять девятерых контуберналов Ихтиса, точнее, тех, с кем в прошлом году совершил дальнюю поездку на юг, на железные рудники близ Тевесты. Само собой центурион Горс их опять возглавил, и ни один ветеран не уклонился от намеченного похода.

Третьим пунктом по важности в походном списке пошли пресвитеры Эмиллий и Поссидий. Первый слишком засиделся на месте, пора ему проветриться, а второй непринужденно воспользовался отличным предлогом заглянуть хозяйственным оком в обширные церковные владения неподалеку от Картенны. Третьим же напросился отец Эводий. Диакон Гераклий не в счет — как заведено, он безотлучно секретарем при епископе.

Кот Гинемах в регестр епископа заведомо не входил, если в прошлогодний южный поход на загривке у хозяйского коня вьючным мешком возлежал, летом в Картаг на корабле в плавание пускался, в других интересных путешествиях посуху, по морю побывал. Пускай бурные воды, порывистые ветры ему не по нраву, но они и людям в осенне-зимнее непогодье тоже не очень-то нравятся.

Но дело есть дело, а долг всегда остается долгом. Пусть мы и прощаем должникам нашим, но только не в вопросах веры и правоверия.

В порту Кесарии, простившись на время с отцом Поссидием, отправляющимся далее в Картенну, епископ и его внушительное сопровождение, не замешкав, пересели с корабля на приготовленных добрых лошадей из картеннского епархиального хозяйства. И без каких-либо происшествий, если мерзкая погода побоку, устрашенные городские стражи обочь, без промедлений, а также без предупреждения рысью прибыли на форум, спешились у базилики. Поторопившись, поспели удачно в самый раз к поздней воскресной обедне.

— …Так молвишь, Эмеритус, слова вольного Христова тебе не дали проронить римские завоеватели? — вопрошающе и обвиняюще объял своды базилики мощный угрожающий голос церковного пастыря Нумидии. — Так изреки его мне, исконному гетулийцу Аврелию из тагастийских куриалов.

Скажи его нам, коли со мной в свидетелях гиппонский магистрат Горс Торкват, северный варвар из венедов с римским когноменом. Скажи его диакону Гераклию Микипсе, тому, кто родом из фамилии царей нумидийских.

Скажи-скажи, каковы твои род-племя, зелот Эмеритус. Из какого иудейского колена Данова, Иудина ты вышел!

После же мы поговорим с тобой о католической Церкви Божией, где нет ни эллинов с иудеями, ни римлян, ни варваров. Где один Христос, одно крещение, не два и не три, но все-все в Пресвятой Троице триединой…

Оторопевшему, онемевшему Эмеритусу на минуту привиделось, словно бы грозный Августин зрительно раздвоился. Похожи ведь фигуры архипастыря из Гиппона и настоятеля Павловой базилики пресвитера Эмиллия. Оба высоки и сухощавы, у каждого длинный черный посох, равно укрыты восточными долгополыми рясами-плащами, головы, лица до бровей укутаны клобуками. У кого чей посох страшнейший?

Колени у Эмеритуса, лишившегося всякого дара речи, подогнулись, он побледнел мертвенно, удушливо посинел, позеленел словно утопленник. Упал бы наземь, но расторопный причетник вовремя поддержал сомлевшего архиерея.

Тем временем не смолкал раскатистый обвиняющий глас не в пустыне, но в людном храме Божьем:

— Говори, Эмеритус, отвечай! Доверяешь ли ты вести записи ученейшему отцу Эмиллию?

Отчего молчишь, притча во языцех лукавых?!! Запамятовал прежние доводы? Так диакон Гераклий тебе враз напомнит!

Глянь на эту гору свитков у него в руках. Немалая ее часть, книжный разумник Эмеритус, твои благие синодальные словопрения, рассуждения в Картаге. Вон сколь наговорить тебе довелось, заблагорассудилось!

Вновь тебе слово вольное принадлежит!

Указующий посох Августина от диакона обратился на молчащего, обомлевшего кесарийского епископа. Но тот ничего не замечал; в невыразимом ужасе закрыты его глаза, широкие рукава облачения прикрыли перекошенное страхом лицо. Не видел он, но почувствовал, содрогнулся всем телом, когда неудержимо устремилось на него страшное чернейшее копье в жемчужном блеске…

Разумеется, красноречивый в полемических жестах архипастырь физически не метал громовым посохом в оппонента. Он просто-напросто повелительно указал на него, как профессор ферулой на нерадивого ученика. Что и отметил наблюдательно въедливый Гераклий.