Так же не получилось у Гераклия на сей раз в одиночестве подружиться с дорогими истинами Аристотеля, дабы связать их со Словом Божьим. Увы, отнюдь не все на земле завязывается, что на небесах разрешается.

Не обнаружив ни устного, ни письменного любомудрия, засел наш юнец за поэзию. Накропал две-три хромые поэмы, какую-то тусклую бессвязную трагедию о нумидийском царе Гиемпсале. Потеряно начал и не нашел чем закончить тягомотный эпос о Югуртинской войне..

Ничего из его патриотических сочинений Аврелий не читал, только слышал о них вкратце на исповеди от оного безуспешного и безутешного начинающего автора.

…А вот в Святом Писании наш Гераклий Микипса довольно сведущ. Благовестно знает что почем, кому или чему следует проникать в игольное ушко, чтобы заслужить местечко в Граде Божием, в настоящем отечестве истовых христиан. Потому без грустных сожалений расстался с наследием благородных исторических предков в духовном понимании и вещественном смысле, — умозаключил нумидийский архипастырь.

И то сказать, честным рачительным виликом заблаговременно снабдил будущие церковные земли хлопотливый отец Поссидий Эпулон, всеобъемлюще, управляющий всем большим епархиальным хозяйством… Экономически и экологически, выразимся в новой словесности старыми словами по-гречески…

Аврелий с легкой грустью вспомнил, как ему стало жаль отпускать давнего друга, многохозяйственного, домовитого Гонората, еще прежде милого Алипия возведенного в сан епископа. Теперь вот настает время честь по чести избрать, посадить на кафедру, облачить в митру и мантию епископа дотошного дознавателя Эводия.

Более-менее им под стать достойную, умную замену он, Аврелий Августин, уж давно неспешно готовил. И о судьбе юного Гераклия ему стоит поразмыслить экклесиастически, во благовремении и благочестии.

Писать с толком этот юноша, может статься, научится с годами. Не все же начинают молодыми да ранними, намного чаще бывает молодо — зелено… Но читать с умом он уже сейчас умеет. Видимо, поэтому и критик из него получается толковый, обстоятельный, многознающий, из этого нашего ближнего диакона…

Епископ, поморщившись, с нескрываемым неудовольствием оглянулся на двух других свитских причетников.

Неужто без этих самых двоих здоровущих обалдуев никоим чином не обойтись, если некий пресвятейший, некто преподобнейший посещает бедных с пастырским словом и благостыней? Не тут-то было! Ходи со свитой. Как бы какой грубости от озлобленной нищеты не случилось, — уперся на своем опасливо предусмотрительный отец Эмиллий, и всё тут. Получи, отче, в добрый час к удаче двух остолопов из причетников, тупоголовых и прожорливых.

Вон оба дуботолка стоят, тупо и скучно в небо смотрят, но зевать бескультурно и чесаться по-собачьи опасаются при строгом епископе. Дубинки, окованные железом, в рукавах рясы прячут, о скудоумцы атлетические.

Хотя для пущего усиления и благочиния хватило б одного бесстрашного Гинемаха на поводке и умнейшего Гераклия с чистыми табличками.

Да и кто из грубого и суеверного языческого простонародья неудачно осмелится хоть как-то задеть епископа, коли с ним всеустрашающий нечестивых черный посох?

Ох боятся суеверы-язычники всего осязуемого, телесного, видимого. Тогда как в незримое всечасное благое содеятельное присутствие Бога Единого поверить не желают… знать, не способны. Возможно ли, невозможно… Произвольные ознаменования, чудеса самовольные им подавай, облыжно рассуждающим маловерам и недоверкам, зазнавшимся в неполном знании и земнородном звании.

Прах им к праху!

Неимоверную магию, колдовство, невероятное волхование повсюду видят вместо человеческой науки, искусной техники, которые, впрочем, от Бога, а не от поганых богов-демонов и кумиров их. По звездам гадают, олухи, лженаучно. Мнят, будто в лице звездного неба нечто различать умеют, а на земле знамений благословенного времени разглядеть не могут.

Ибо уходящее античное язычество суть мрак, хаос, страх, дисгармония, невежество, рабство. Напротив, грядущее в полноте людских сердец, времен и пространств христианство всемогуще несет свет, гармонию, безграничное познание и неустрашимую свободу…

Лишь посредственные срединные умы через пень-колоду, с пятого на десятое или же вообще от греческих календ постигать не постигнут христианскую премудрость. Шумят, галдят бестолково…

Выйдя из трехъярусной инсулы, перенаселенной беднейшим людом, епископ неторопливо проследовал в не менее шумный квартал операриев у городской стены. Сегодня он решил перед обедом наведаться к подопечному кузнецу Марию, кого он в благорасположении недаром переселил из горного сухопутного юга на север в приморский Гиппон.

Положа руку на сердце, среднее, в различных смыслах, сословие епископ не очень-то жаловал. Но Марий Гефестул отличен недюжинным, далеко не промежуточным умом. Наверное потому, что усредненной грамматике не слишком-то обучен. Вернее, ни в альфу, ни в омегу ее нигде не одолевал. Еле-еле распознает знакомые латинские словеса в слитных строках чего-либо написанного.

Трудно даже понять голова или руки приносят ему не такой уж малый, но и не слишком уж большой достаток.

Основное кузнечное дело у него спорится, делается, размещается на гиппонских корабельных фaбрикaх, а дома он возится с железом и углем, с прочими металлами, расплавами в познавательных целях. При этом ручной домодельной работе предшествует труд мыслительный. Либо благолепно сопровождает ее, когда Марию что-нибудь из божественного или душеполезного читает вслух его маленький любимец Аспар.

С кое-каких пор их любимым чтением на двоих стали рукописные труды, так сказать, одного святейшего прелатуса, — не без авторского грешного самодовольства подумалось Аврелию. Но естественная горделивость его моментально оставила, едва вновь заявилась навязчивая мысль о том, для кого же и почему он нынче пишет двадцать с лишним книг нового произведения «О Граде Божием».

Посвящение высокородному кесарскому мужу Маркеллину первых четырех книг — одно дело, весьма немаловажное и политичное, выразимся начистоту. Но кто станет читать последующие фолиумы в продолжение сегодня, завтра, послезавтра, спустя десятилетия, быть может, столетия в посмертии писателя?

Например, его основные бытийные идеи-рацио в комментарии-шестодневе утонченный книгочей Гераклий и малограмотный кузнечный фабер Марий сумели понять в общем-то одинаково ясно и душеспасительно. Зато те, кого можно класть по тринадцать на дюжину, в недоумении и недоразумении разводят руками, пожимают плечами. Случается, хмурят брови, пытаясь уловить ересь. Особенно, из числа приземленных в обыденности клириков.

Как бы теперь «Градом Божьим» пронять, вразумить эту посредственную пошлейшую массу, скопище заурядов? Удалось же ведь популярно, доходчиво достучаться до многих из них с «Исповедью».

К примеру, завидущая и загребущая мачеха Гераклия было задумала оттягать виллу Ларикиум, оспорив завещание покойного супруга. Однако же чуть прознав о непреклонном намерении пасынка пожертвовать всем имением и состоянием в пользу экклесии Гиппона, картагская матрона Фульвия тотчас прекратила всяческие поползновения на чужое наследство. Письмо епископу Августину прислала с нижайшими многословными извинениями.

Тем не менее Нумант утверждает, клянется старый суевер, словно бы вдова Фульвия Микипса, известная в Картаге под неприличным прозвищем Вульвия, обмочилась со страху, узнав от домашних язычниц-служанок об ужаснейшем чернейшем посохе. Мол, с его помощью и колдовской силой древнейших богов гиппонский епископ, оскорбленный ее притязаниями на церковное добро, так проклянет нечестивицу соборно, что хоть живьем в гроб ложись и помирай со стыда. Потому что-де от сияния черной жемчужины в навершии посоха у распутных женщин как начнет отвисать промеж ног титанический кобылий срам, и что обе женские груди потом срастаются в одно гигантское лошадиное вымя.

По словам Нуманта, картагская досужая молва убежденно сотворила целый миф. Якобы посох епископа Августина в стародавние допотопные века, когда люди и боги еще жили вместе, принадлежал пунийскому божеству Ваал-Хаммону. А призванный в покровители города, заложенного царицей Дидоной, пунический бог иногда мог животворить себе сидячую статую с посохом, если того хотел и удовлетворялся приносимыми жертвами.