Сердечно разговаривая с Элевтерией, принимая у нее душевную исповедь, Аврелий вдруг пожалел, что не ему довелось крестить женщину Кабиро. Хорошо бы на нее без просторных монашеских одежд взглянуть и кинкты, подвязывающей груди, как встарь в ритуальном танце перед идолом Кибелы.

Тотчас отогнав прочь непрошенное юношеское умонастроение, наверняка навеянное постоянной и неотвязной мыслительной работой над «Исповедью», он все же отметил: из женского возраста Кабиро не вышла, но плотскому вожделению, очевидно, не подвержена. Бесов в себе не тешит.

Да и в возрасте ли суть дела? Порой многими старухами да и стариками, подчистую утратившими все способности к зачатию и плодоношению, все еще полновластно владеет демон вожделеющего любострастия. С некоторых пор епископ таковых вожделенцев научился метко определять, как бы они ни лицедействовали во время исповеди либо в общении с ним, проницательным пастырем душ и телес людских.

Так как грешат не столько те, кто совокупляется тело к телу, прилепляется плоть к плоти, сколь вожделеющие в мыслях своих. Впадает в грех не тело, но любострастный ум человеческий.

Из-за того и женственную непорочность иногда нелегко разглядеть, если добродетель мало зависит от телесной целостности. Часом иная будто бы непорочная девственница, освидетельствованная повитухой, в умственной похоти и жажде постельных утех замужества гораздо развратнее и греховнее пожилой портовой шлюхи.

Мать Кабиро, вернее, преподобная диаконисса Элевтерия, как особа, не имеющая священнического сана, видно по-человечески безгрешна…

В последнее время Аврелий обрел эту необъяснимую способность различать, насколько душой человека владеет любострастная похоть, какие изменения и последствия она производит в мужской ли женской плоти. Он достоверно отмечал: было или нет у супругов плотское соитие накануне, состоялось ли зачатие, каков лунный месяц беременности; уверенно предрекает ту неделю, когда роженице на сносях предстоит опростаться.

Увы, грехопадение прародителей неразрывно связало пристойное заповеданное Господом деторождение с дьявольским вожделением мужского и женского тел, познающих искушение в брачном единстве.

Как бы то ни было, Аврелий более-менее точно возвестил жене Горса ее сроки и этого отца трех дочерей проникновенно о том предупредил полунамеком.

Наверное, уже должна разродиться. Неужели опять дочь у Ихтиса?.. Что ж, на все Божья воля…

«О, муж, употребляющий женщин как надлежит мужу: супругу умеренно, рабыню из послушания, и каждую воздержанно!»

В необычайном умении Аврелия духовно и снисходительно разбираться в сластолюбии и в результатах его убедился также лекарь Эллидий. Неоднократно проверял и удостоверился, но, согласно недвусмысленному пожеланию самого умельца, о том по-медицински не распространяется, о чуде не трезвонит на кимвале.

Между тем пресвитер Алипий, тоже посвященный в эти, скажем по-гречески, диагностические чудеса, добросердечно предостерегает окольно, обиняками благонравных прихожанок, чтоб воздержались подходить к причастию из рук прелатуса, проситься на исповедь после плотских услад или в течение тех самых дней ежемесячных очищений. Святому отцу Алипию жены и девы здравомысленно вняли, потому как в проблемах благопристойности наш дорогой пресвитер Павловой базилики — непогрешимый авторитет.

Будучи чуть знакомы, отец Алипий и мать Элевтерия друг другу моментально пришлись по сердцу, будто родственные души. Наоборот, старая орясина Нумант теперь опасается этой католической монахини еще пуще, чем в бытность ее языческой жрицей. Бормочет, мол, колдовство христиан сильнее, о наш доблестный свободный муж нумидийский.

Ну что с ним поделать? Каким был окаянным подневольным суевером-язычником, таким и поднесь пребывает в летах. Освободи и спаси, Господи, безвременно душу его…

В Мадавре Аврелий предержаще ощутил, как неизбежно проходят, уходят его сорок шесть земных лет от роду. Отрочество, юность давным-давно ушли, а полноценная зрелость всего лишь синоним здоровой старости, отделяющей образ прошлого безвременного рождения от столь же ускоренной временной смерти в образе будущем.

Вспоминая вчерашнюю юность, мы скоротечно постигаем наши сегодняшние зрелые либо старческие годы. Но разве исповеди о жизни, мемории-воспоминания пишут для того, чтобы понять себя в Боге? Это тебе ни к чему. Богу все про все про тебя досконально известно; и взвешен ты уместно на весах Его.

А покамест до финального окончания вселенских времен и пространств весьма далеко, чтобы там, сям ни утверждали извечные еретики — хилиасты, монтанисты, агонистики — будущее в настоящем имеет право оценивать, судить и осуждать нелицеприятно собственное свое прошлое.

Будь то дома в Гиппоне, в том достопримечательном путешествии Аврелий заносил на таблички памятные впечатления утром и вечером. Днем же внимательно наблюдал, узнавал минувшее, познавал наступившее, наступающее. Время от времени делал записи, едва покинув седло; на каком-нибудь постоялом дворе, в ином временном пристанище присаживался с письменными принадлежностями где придется. При этом вокруг мало чего могло избежать его испытующего взгляда.

Для епископа не составило большого затруднения углядеть, заметить, как местный проводник из Мадавры, приданные ему трое воинов, повели их отряд кружной дорогой, как необычно напряжены в боеготовности десяток всадников собственного сопровождения, сколь осторожен и бдителен к окружающей местности головной дозор гиппонских стражей Ихтиса. На привале преподобнейший не преминул прояснить у десятника охраны это тревожное обстоятельство.

Бесполезно лукавить молодой воин Сильва и не пытался. Сию же минуту объяснил, почему не захотел тревожить святейшего прелатуса, отвлекать его от благочестивых раздумий.

Еще в Гиппоне центурион Ихтис дал сесквипиларию Сильве строгий наказ, оберегая преподобнейшего, по возможности вооруженных стычек избегать, воздерживаться от пролития христианской крови. Без разницы течет ли она в жилах разбойных еретиков или православных воителей — равным образом напрасное кровопролитие огорчит и невыразимо расстроит святого отца Аврелия.

Теперь предполагается: на епископа Августина Гиппонского по всем вероятиям и разведданным зловредительные агонистики устроили засаду где-то по дороге из Мадавры домой. Большими силами им не собраться, а в малом числе они не очень-то страшны против умелых опытных воинов.

Сказать же во всеуслышание об этой угрозе десятник поостерегся, опасаясь, кабы ненароком не сочли трусом и не обвинили напрасно в недостатке римской воинской доблести.

— Ты правильно поступаешь, сын мой, — обнадежил его отец Аврелий. — Военная хитрость не есть нерешительная боязнь противника, но отложенная до поры до времени смелость и благорассудительное сбережение сил.

Да и с какой стати нам лишний раз отмаливать у Бога спасение грешных душ еретиков? — пустился в богословские рассуждения епископ, — пуще того, всуе сожалеть об их бренных телах и неразумных душах, неисправимо закосневших в богохульстве.

Враги наши, несомненно, должны быть нами любимы. Но не до безрассудства и всепрощения их телесных человеческих злоумышлений. Ибо благовестно разрешено, указано Иисусом Христом, что каждый вправе решать: отдать ли врагу последнюю тунику, либо продать ее, чтобы купить меч.

Однако Божьего милосердия ради будем полагать, будто проводник наш непреднамеренно ошибся и счастливо заплутал у трех дубов на распутье. Все ушли с миром…

Удачное путешествие в пространстве-времени, где прошлое плавно перетекает в настоящее или умопостижимо движется в обратном порядке, дома творчески вдохновило автора «Исповеди». Оттого поздней осенью настало долгожданное время переносить с вощеных табличек, дописывать, дорабатывать на папирусе целиком тринадцать книг пространного повествования.

Удалось ли ему цельно выразить себя в этих свитках, сочинитель доблестно и отважно взялся узнавать от ближних, домашних, избранных дорогих гостей, благоверно допущенных в орденское общежительство гиппонского архипастыря. Отныне ежевечерне по завершении обеденной трапезы Аврелий угощает собравшуюся братию чтением свежеиспеченного сочинения. Изначально просил не скупиться на критические замечания, но бесполезную хвалу сберегать молчком или наделять ею любопытных и непосвященных.