Какая нелепость! Почти три года он на фронте, участвовал в жестоких боях 1941 года, десантировался с парашютом в тыл врага в 1942 году, полгода воевал в тылу у противника, да и потом все время на передовой, — и такая трагическая случайность вырвала его из жизни.

Я тяжело переживал эту потерю. Мы были близкими друзьями, нередко в одном окопе коротали фронтовые будни, часто спали тут же, в траншее, под одной шинелью, подстелив другую. Я не находил себе места, надеялся, что он выживет, но потом узнал, что он скончался где-то в госпитале в городе Рыбница. Фронтовые условия не позволили даже проводить его в последний путь.

Прекрасный был человек, даже в тяжелейшей обстановке он не терял головы, никогда не унывал, как бы ни было трудно. Не имея родственников, Боря по переписке познакомился заочно с какой-то девушкой, часто рассказывал мне, какая она хорошая. Он и в глаза ее не видел, но переписка у них была очень теплая. Он мечтал после войны поехать к ней и жениться. Регулярно посылал ей свою получку. Она возмущалась, а он упрямо ежемесячно посылал переводы. Прекрасной души был человек. Я знал ее адрес и вынужден был сообщить печальную весть.

О его благородстве говорит и такой факт: придя на несколько минут в сознание, он попросил, чтобы Доценко не привлекали к ответственности, сказал, что не считает его виновным. Его просьбу впоследствии удовлетворили, и трибунал это дело не рассматривал.

Вскоре меня назначили начальником разведки дивизиона на место Бори Андреева. Работа мне была знакома, так что я быстро включился в нее.

Почти месяц мы простояли в обороне на этом рубеже. В июне дивизия была переведена на другой участок.

Полк, который поддерживал наш дивизион, занимал оборону по окраине города Оргеев. Небольшой и очень уютный городок районного масштаба. Население из города было эвакуировано, осталось только несколько человек, которые наблюдали за тем, чтобы не было грабежей из домов.

Батальон, с которым действовал наш дивизион, занимал оборону в плодовом саду на окраине города, за рекой Реут. Из города через мост дорога шла на Кишинев. Сразу за мостом слева шла возвышенность, на которой был расположен сад, очевидно колхозный. Слева находилось большое болото, не менее километра в ширину и более двух километров в длину.

Наш наблюдательный пункт находился во второй траншее, это примерно метров двести от переднего края. Траншея шла непосредственно по саду. Через бруствер в нее свисали ветки виноградных лоз. Здесь же, по другую сторону траншеи, росли абрикосовые деревья, яблони и прочие плодовые деревья. Траншея была вырыта в полный рост — 1,8 метра. От нее мы прокопали небольшой ход сообщения к ячейкам наблюдательного пункта. Ход сообщения и ячейки были перекрыты. Здесь же поблизости находился и наш блиндаж, в котором мы по очереди отдыхали.

Устроились неплохо, к тому же лето, тепло, даже душно, но из траншеи никуда не уйдешь — у нас же не было ни выходных, ни праздников, ни просто свободного времени. Сутки делились на работу и на сон. Все остальное время, кроме сна, было занято повседневной работой — наблюдением за противником.

Конечно, надоедало видеть изо дня в день одно и то же. Но война есть война. Иногда проходили ливневые дожди, и тогда наша траншея наполнялась водой до самых краев. Мы, как мыши, вынуждены были вылезать наверх, но противник в любой момент мог подстрелить, поэтому приходилось ложиться поперек траншеи, упираясь головой в бруствер, и в таком подвешенном состоянии находиться два-три часа, пока не уйдет вода. Блиндаж наш был ниже траншеи и глубже ее, поэтому после каждого дождя он был полон воды. Приходилось ночью спать в сыром блиндаже. Здесь я, как говорят, на своей шкуре узнал, что значит выражение «гнить в окопах «. По телу, особенно по ногам, пошли болячки. Когда я обратился к нашему доктору, он сказал, что эта болезнь называется окопная гниль.

В общем, мы гнили заживо, и никакие лекарства не помогали, да их попросту не было. Единственное лечение — раздевались и в траншее загорали, когда погода была солнечная. Болячки подсыхали и не так зудели, как сырые. Но все лето они давали о себе знать и потом на всю жизнь на ногах оставили свои следы.

Каждый день с раннего утра и до позднего вечера, а дежурные разведчики и всю ночь, занимаемся одной и той же, в общем-то нудной работой: ведем наблюдение, ищем цели — огневые точки противника, — засекаем их, определяем координаты, докладываем в штаб полка. Так что разведка — это вовсе не то, что думают о ней те, кто не искушен в военном деле. Не лихие наскоки и отчаянные операции, а терпеливая, подчас нудная и однообразная работа определяет результат разведки. Хотя, конечно, рейды и поиски имеют место в разведывательной деятельности, но они сравнительно редко проводятся и дают ограниченный результат.

Мои разведчики притащили из города большое зеркало — подобрали его где-то в полуразрушенном доме. Зеркало установили в траншее, там, где она разветвляется на две ячейки наблюдения. Траншея в этом месте перекрыта, и создается впечатление, что она продолжается дальше, и кто не знает, лбом ударяется в зеркало.

Как-то на наш НП прибыл командующий артиллерией нашей дивизии полковник Леонов. Он всегда появлялся неожиданно, без предупреждения. Вот и сейчас он вошел в нашу траншею и быстро пошел к ячейкам наблюдения. Я не успел его предупредить, как он лбом уже стукнулся о зеркало и, удивленный, остановился. Я попытался было извиниться, все-таки большое начальство, но он выругался, обозвал нас циркачами и прошел в ячейку наблюдения.

Разведчик, как и положено, представился ему, бойко ответил на вопросы командующего. Я продемонстрировал ему данные о результатах разведки, показал в стереотрубу на местности, в обороне противника, эти цели. В общем командующий остался доволен, поблагодарил за работу и порядок на НП и ни слова не сказал о зеркале. Так оно и стояло у нас, пока мы не ушли с этого рубежа обороны.

Штаб нашего дивизиона располагался на берегу реки Реут. Там к берегу выходили гранитные скалы, в которых имелись две большие пещеры. Возможно, это были вырубленные когда-то бункеры для хранения вина. Высота их была метра три и длина метров двадцать. В них и располагался штаб дивизиона. Хотя и недалеко от переднего края — менее одного километра, — но убежище надежное, тем более что выходом оно было направлено в сторону противоположную фронту.

И надо же такому случиться, начальник связи дивизиона старший лейтенант Коля Уткин чем-то занимался неподалеку от штаба. Вдруг разрыв мощного снаряда противника. Когда рассеялся дым, Уткин без сознания лежал на земле, осколком снаряда ему оторвало ногу. Один лишь разрыв, очевидно случайный, и такая беда. Я был на НП и этого не видел, рассказали потом, я даже не успел попрощаться с Колей. Встретились мы с ним только после войны, когда проходила встреча ветеранов нашей дивизии. С тех пор мы поддерживали с ним постоянную связь. Жил он в Ленинграде. Всю оставшуюся жизнь ему пришлось шагать в протезе.

Фронт стабилизировался, противник особой активности не проявлял, мы тоже. Но чувствовалось, что где-то готовится наступление, такое затишье обычно бывало перед началом крупной операции. Резко сократили лимит расхода боеприпасов. Чтобы провести обыкновенную пристрелку цели, надо было экономить неделю. На орудие разрешалось расходовать один снаряд в три-четыре дня. Аналогичная экономия была установлена и для стрелковых войск. Только для исключительных случаев держался неприкосновенный запас боеприпасов, который мог расходоваться только с разрешения высшего командования. Это верный признак того, что готовится наступление.

Я уже писал, что наши позиции находились в большом, видимо колхозном, саду. Гроздья винограда свисали прямо в траншею, но он был еще зеленым и кислым. Но абрикосы поспели; и когда противник вел минометный или артиллерийский обстрел, созревшие плоды падали прямо в траншею, и мы, конечно, лакомились ими. Для нас, сибиряков, этот фрукт был в диковинку, но вылезать из траншеи днем было опасно. По ночам разведчики иногда лазили, собирали осыпавшиеся абрикосы. Так проходили наши будни, без выходных и праздников — война есть война.