Дядя Меркурий был заядлый охотник. У него было ружье, охотничья собака, и он часто по утрам ходил к озеру на охоту и всегда приносил несколько уток.
Страсть к охоте не раз оборачивалась для него проблемами. Так однажды ему кто-то выстрелил в голову зарядом дроби, когда он на шум пролетавших уток приподнялся в камышах. Его без сознания увезли в город Омск, где сделали операцию. Часть дроби удалили, но часть так и осталась в голове, собираясь под кожей то в одном, то в другом месте к непогоде. В другой раз он нашел волчью нору и полез в нее за волчатами. Набрал их в охапку, а вылезти не смог. Кровь затекла в голову, и он, очевидно, потерял сознание, во всяком случае, его вытащили за ноги случайно оказавшиеся рядом охотники. Откачали, привели в сознание.
Во время Великой Отечественной войны он промышлял зимней охотой. Поймал в капкан матерого волка, приволок его домой, но так как было уже темно, он посадил его под печку, где обычно сибиряки на зиму прячут кур. Утром решил волка задушить, сделал петлю и подвесил ее за крючок в потолке, к которому обычно цепляли люльку для ребенка. Когда начал подтягивать волка, тот забился, и крючок не выдержал. Волк оборвался и прыгнул в окно, выбив стекло. Дядя успел схватить его за хвост. Половина волка на улице, а половина в избе. Волк заорал во всю свою волчью силу, перепугал скотину во дворе и ребятишек в доме. Попытка втащить волка в выбитое окно назад успеха не имела. В то же время отпускать хвост тоже нельзя, волк удерет, да еще может беды натворить. Создалось довольно серьезное положение, которое, к счастью, благополучно разрешилось. Старший сын Гурьян, услышав волчий вопль, схватил топор и ударил его по голове, это и помогло дяде справиться с волком. Я, конечно, не был свидетелем этого события, к тому времени я был уже на фронте, но мне прислали письмо с описанием этого случая. Подобных событий в охотничьей жизни дяди Меркурия было немало.
В конце 20-х годов, очевидно в 1929-м, когда отец работал председателем райпотребсоюза, мы переехали в другую квартиру в центре села. Она была, конечно, лучше нашей прежней избы. Дом был двухквартирный, в одной половине жили мы, в другой — семья Кравец.
В 1931 году я пошел учиться в школу в первый класс Знаменской образцовой начальной школы. Обучение велось на русском языке, хотя были классы и на украинском. В семье мы разговаривали на смешанном русско-украинском языке. А обе бабушки говорили только на украинском языке. Русских называли кацапами, а те в свою очередь украинцев называли хохлами, но жили в общем-то мирно.
В 1932 году Знаменский район был ликвидирован, и отца перевели работать в село Полтавка Полтавского района (ныне Омской области) управляющим конторой госбанка. Осенью этого же года мы переехали в Полтавку. Впервые я увидел железную дорогу. В вагоне нас обокрали — стащили чемодан с вещами.
В Полтавке я продолжал учебу в школе. Там же отвел и сестру Людмилу в первый класс, при этом она попала в украинский класс. В Полтавке мы прожили одну зиму, и отца перевели в село Хабары Хабаровского района (ныне Алтайского края) на должность управляющего отделением госбанка.
Село Хабары — центр района, старое сибирское село. Вокруг него — сосновый и лиственный леса. Посреди села протекает небольшая речушка. Мы заняли квартиру в довольно большом по тем временам деревянном доме. Квартира состояла из двух комнат, одна из которых одновременно была и кухней. В ней находилась печка — непременный атрибут сибирского дома.
Я продолжал учебу в начальной школе, которая находилась неподалеку от нас в небольшом деревянном доме. Там было несколько начальных классов. Основная же школа, она называлась ШКМ (школа колхозной молодежи), располагалась в школьном городке на краю села, куда и я начал ходить, когда перешел в четвертый класс. Летом ходили в лес по грибы, ездили на лошади за дровами. В теплую погоду летом детвора купалась в речке.
В Хабарах мы прожили примерно полтора года. Отец, кроме основной работы, как член райкома партии, являлся уполномоченным по проведению уборочной в одном из колхозов района. Колхоз не сумел в установленный срок рассчитаться с государством по хлебопоставкам, что, очевидно, сорвало своевременный рапорт районных властей о завершении хлебосдачи. Расправа была скорой. Отца исключили из партии и судили, затем отправили в тюрьму, а оттуда в колонию.
Помню, как во дворе милиции формировали колонну осужденных. Это было в декабре 1934 года. Там было не менее 40–50 человек, в основном простые колхозники. Уже в то время начала раскручиваться и набирать обороты сталинская репрессивная машина. Судили даже за несколько колосков зерна, подобранных колхозником или колхозницей на поле. Колхозники работали без каких бы то ни было норм и почти без всякой оплаты, за так называемый трудодень — палочку в ведомости. Любое недовольство жестоко подавлялось, виновный объявлялся «врагом народа» со всеми вытекающими последствиями.
После ареста отца нас зимой выселили с квартиры. Жить какое-то время пришлось у Евгения Станиславовича Можного — племянника отца, также работавшего в госбанке. Две семьи, наша и его, ютились в двухкомнатной квартире. Весной мы переехали в Знаменку к брату отца Меркурию Петровичу и нашей бабушке Степаниде Петровне и жили в их избушке.
Отца вскоре освободили, и он устроился на работу в госбанке города Славгорода. Мы продолжали жить в Знаменке, так как в Славгороде квартиры не было. Я пошел в пятый класс Знаменской средней школы, которая располагалась на бывшем купеческом подворье.
Вскоре отца перевели по работе в село Белоглазово — районный центр Алтайского края. Село располагалось на берегу прекрасной реки, притока Оби Чарыша. Здесь река, вырвавшись из горных теснин, привольно катит свои волны. По обоим берегам реки — заливные луга, заросли ивняка, черемухи и других деревьев.
Река была очень рыбной. Рыбаки добывали нередко нельму, тайменя, а иногда и осетра, в основном на перетяги. Это крепкая тонкая веревка, к которой привязывались крючки, на них насаживали живца, и обычно на перекатах натягивали перетяги на колья с той и другой стороны. Ну а пацаны довольствовались чебаком, пескарем, окунем — рыбой, которой в реке было в изобилии. Иногда пескарей приносил домой я по ведру.
На противоположном пологом берегу реки были заросли тальника, в котором были небольшие озера, кишащие щурятами. Мы взбаламучивали воду, а затем прутом били щурят, которые высовывали в мутной воде голову наверх.
На лугах тоже было много небольших озер, остававшихся от паводка. В них, как правило, было полно чебака, окуня и другой живности. Соорудив какое-то подобие сетки, мы ловили рыбу, а мужики иногда приходили с косой. Косили в таких озерах траву, а затем граблями ее вытаскивали вместе с рыбой. Получалась двойная выгода.
На противоположной стороне, километрах в трех, находилась действующая водяная мельница. Она работала на небольшой речушке, притоке Чарыша, которая была запружена, а по небольшому каналу вода шла на мельницу, вращая жернова. На запруде был небольшой водопад, метра два высотой. Вода с шумом и брызгами падала вниз. В этом месте из воды все время выскакивали довольно крупные чебаки. Мы на торчащих там палках делали что-то похожее на гнездо из соломы, рыба падала на эту солому. Нам оставалось только собрать ее. Рыбы там было так много, что с берега была видна сплошная лента рыбы, двигавшаяся в сторону водопада.
Мы иногда где-то добывали мордушку (ловушка для ондатры), ставили ее на пути рыбы и только успевали вытряхивать ее. Иногда ловили столько, что сами не могли ее унести, приходилось одному идти за лошадью в госбанк.
У села река Чарыш делает крутой поворот и подмывает берег, который назывался Красный Яр, очевидно по цвету глины. Наверху стояла кирпичная церковь, а неподалеку в деревянном доме размещалась школа. Все это находилось в верхней, высокой части села. Остальная часть села привольно раскинулась в нижней части, в пойме реки. Чарыш река бурная, особенно в половодье, которое бывает дважды. Весной, когда начинается ледоход, русло реки зачастую забивается льдом, река выходит из берегов и затопляет низменную часть села. У нас была своя лодка, так что мы даже сеть ставили между домами. Второе половодье бывает в жаркое лето, когда в горах быстро тает снег.
