Ее темно-синие, отяжелевшие и беспокойные глаза остановились на Аароне с какой-то надеждой. Он внимательно вглядывался в ее лицо.

— Да, — сказал он, — я понимаю это. И знаю, что в глубине я такой же. Но я стараюсь об этом не думать, не углубляться. Иначе, что было бы со мной? Ведь я зарабатываю музыкой свое пропитание.

— Музыкой? Неужели? Как неудачно для вас… Но, может быть, флейта не такова? Мне так кажется. Я без неприятного чувства могу думать о ноте, взятой на этом инструменте. А о рояле, скрипке с ее тремоло или об оркестре — я и вспомнить не могу без содрогания. Я переношу только барабан и трубу. Не странно ли? Знаете, принесите когда-нибудь свою флейту. И сыграйте мне наедине. Совсем наедине. Я знаю, это принесет мне пользу. Правда. Я это ясно чувствую. — Маркиза закрыла глаза, ее певучая речь умолкла. Она говорила точно в полузабытьи.

— Флейта у меня в кармане пальто, — сказал Аарон. — Если хотите…

— Здесь? Да? — произнесла она с прежней томностью в голосе. — Так принесите ее, пожалуйста. И сыграйте в другой комнате, совсем, совсем без аккомпанемента. Сделайте это для меня.

— Но вы скажете мне, что будете испытывать при звуках флейты?

— Да…

Аарон вышел. Когда он вернулся, свинчивая флейту, в комнату вошел Манфреди с подносом и тремя стаканами коктейля. Маркиза взяла свой стакан.

— Послушай, Манфреди, — сказала она, — мистер Сиссон собирается играть. В зале, один. А я буду сидеть здесь и слушать.

— Отлично, — ответил тот, — но сначала выпейте. Вы будете играть без аккомпанемента, мистер Сиссон?

— Да, — сказал Аарон.

— Я зажгу для вас свет.

— Нет, лучше оставьте комнату в темноте. Отсюда будет проникать достаточно света.

Маленький полковник почувствовал себя немножко лишним. Чувствовали это и маркиза, и Аарон; и понимали, что виноваты в этом они, а не он. Аарон проглотил свой стакан и вопросительно взглянул на дверь.

— Сядь, Манфреди. Сядь здесь, — сказала маркиза мужу.

— Вы не хотите позволить мне попробовать аккомпанировать вам? — обратился тот к Аарону…

Нет, я буду, если позволите, играть на память, — возразил Аарон.

— Ну, сядь же, дорогой, сядь! — обратилась к мужу маркиза.

Он послушно сел.

Аарон удалился в соседнюю комнату и минутку подождал в тишине, чтобы вернуть чары, которые начали связывать его с этой женщиной и отделяли их от всего остального мира, где-то за гранями жизни.

Он снова всем существом ощутил эти чары. Тогда в темноте большой комнаты, приложив к губам свою флейту, он заиграл. Из флейты полился чистый, звонкий напев, чередование нот. То была даже не мелодия в общепринятом смысле, а легкие, быстрые звуки чистого оживления, радостные, без нужды бегущие и без причины замолкающие. Эта музыка была подобна пению птицы и, как таковая, лишена человеческих эмоций, страстей и смыслов. Смена журчаний и пауз. Соловей иногда поет подобным образом, и нелепо вкладывать в его пение ряды человеческих чувств. Ведь это только природное, дикое, нечеловеческое чередование звуков, — прекрасное, но не имеющее никакого эстетического значения.

То, что играл Аарон, не было его собственной фантазией. Это был отрывок средневековой музыки, написанной для флейты и виолы. Рядом с этой легкой, светлой музыкой рояль начинал казаться тяжеловесным, громящим слух инструментом, а скрипка — инквизиторским снарядом для выматывания нервов.

Через некоторое время, когда Аарон вернулся в маленькую гостиную, маркиза взглянула ему прямо в лицо:

— Хорошо, — сказала она, — хорошо!

И что-то, похожее на удовольствие, забрезжило на ее лице. Она походила на человека, которого годы держали заключенным в заколдованном замке, целые годы и годы. И вдруг она точно увидела луч света через щель выходной двери, блеск солнца и почувствовала тонкий, прозрачный, вольный воздух, свободный от тяжелого запаха этой сырой тюрьмы. Она вздрогнула. Потом взглянула на мужа. Он весь в цепях необходимости — бедный маленький узник. Все же она любила его. Ах, если бы он отбросил прочь ключи от тюремного замка! Ведь он — маленький гном, зачем же он так крепко держит в руках эти ключи?

Аарон вновь взглянул на маркизу. Он знал, что они хорошо понимают друг друга, — он и она. Не связанные никакими моральными ограничениями, свободные от всех преград… Они встретились вне жизни, вне зловонной тюрьмы так называемой человеческой жизни… Проблеск подлинной, прозрачной свободы… Только проблеск…

— Прелестно, — проговорил маркиз, — без преувеличения — прелестно. Что вы играли?

Аарон объяснил.

— Право же восхитительно. Не сыграете ли вы нам что-нибудь в одно из воскресений? И не позволите ли мне поаккомпанировать? Я был бы в восторге, если бы вы согласились.

— Хорошо, — ответил Аарон.

— Выпейте еще стакан коктейля, — предложила хозяйка.

Он выпил и поднялся, чтобы уходить.

— Может быть, вы остались бы пообедать? — спросила маркиза. — Будут еще двое родственников мужа. Но…

— Нет, — Аарон отказался.

— Тогда не придете ли вы, — дайте подумать, — ну, хоть во вторник? Приходите, пожалуйста, во вторник. Мы будем одни. И захватите флейту. Приходите в то же время, что и сегодня. Придете?

Аарон пообещал и затем очутился на улице. Было половина восьмого. Вместо того, чтобы вернуться прямо домой, он перешел через Понте-Веккио и попал в толпу. Ночь стала ясной. С пальто, перекинутым через руку, в каком-то опьянении от впечатлений сегодняшнего вечера и от мыслей об этой женщине, он быстро шагал вперед, не обращая внимания на окружающее, пробиваясь прямо сквозь толпу, он был в полном одиночестве, а встречные люди — просто какими-то деревьями.

Он уже повернул к дому, как вдруг неожиданно остановился. Остановился и пощупал рукою жилетный карман. Бумажника не было. Его обокрали. Это открытие молнией пробежало по всем его членам и вызвало что-то вроде дурноты. Его обокрали! Кажется, если бы ему в грудь вонзили кинжал, это не произвело бы на него такого впечатления.

Чувствуя себя совсем ослабевшим, как будто после действительного электрического удара, он пошел дальше. Теперь он уже был в состоянии рассуждать. Может быть, его бумажник был где-то в другом месте? Может быть, он не брал его с собой? Может быть, все это только воображение?

Он спешил вперед. Он жаждал успокоения. Ему так не хотелось чувствовать силу зла, именно в такой момент. Ему казалось, что какой-то злой дух умышленно нанес ему удар. И пронзил его. Добил его.

Дойдя до дому, Аарон поспешил подняться в свою уединенную комнату. Очутившись там, он со страхом запер двери и зажег свет. Затем он обыскал все карманы, осмотрел все кругом. Но тщетно.

Аарон сел в кресло, чтобы оправиться от удара. В бумажнике было 400 франков, три бумажки по одному фунту, бумаги и письма. Все пропало. Но не только самая потеря, сколько нанесенное ему оскорбление убивало его.

Он сидел, чувствуя слабость в каждом члене, и говорил сам с собою:

— Да, если бы я не несся, преисполненный всех этих чувств, если бы я не поддался чарам маркизы и не шатался по улицам, перестав следить за собой, — ничего подобного не случилось бы. Я распустился. И это моя вина. Нужно быть всегда настороже. Поставить часового у дверей своей души. А если я этого не делаю, то и поделом мне! Я сам заслужил такое наказание.

Придя к такому выводу, Аарон восстановил свое душевное равновесие и словно даже примирился с происшедшим. Он встал и начал оправлять свой туалет к обеду. Лицо его было сосредоточенно и спокойно. На сердце у него тоже установились покой и уверенность в себе. Ибо часовой был поставлен. Поставлен навсегда, бессменно.

Аарон никогда не забывал полученного урока. С этого дня необходимой составной частью его внутренней жизни стало сознание, что часовой у его сердца стоит на своем посту. И всякий раз, когда часовой дремал, он испытывал острую тревогу. Во сне или наяву, среди бурления пламенных страстей, при внезапном пленении, в сетях любви или в порывах возбуждения и бешеного гнева, — всегда бодрствовал в его существе какой-то уголок сознания, который не забывал, что часовой должен быть на страже бессменно, неусыпно, вечно.