Итак, все трое отправились рано утром на вокзал. У Энгюса и Фрэнсиса были билеты первого класса, Аарон купил себе место в третьем.

— Приходите позавтракать с нами в вагон-ресторан, — сказал Энгюс, — я закажу три прибора, и мы вместе закусим.

— Я могу купить себе еду на станции, — возразил Аарон.

— Нет, непременно приходите завтракать с нами, это будет гораздо удобнее и всем нам приятнее, — продолжал Энгюс.

— Конечно! Конечно! — воскликнул Фрэнсис. — В самом деле, почему вы отказываетесь!

— Ну, в таком случае я согласен, — ответил Аарон не без некоторого чувства неловкости.

Итак, они расстались. Молодые люди со своими гладко зачесанными волосами, расположившиеся на красном плюше диванов, имели крайне аристократический вид и производили соответствующее впечатление на носильщиков и путешествующих итальянцев. Аарон же отправился в свой третьеклассный вагон, ближе к паровозу.

— Итак, до свидания, да завтрака! — закричал Фрэнсис.

Поезд в третьем и втором классе был изрядно набит. Тем не менее Аарону удалось найти себе место, и носильщик внес его вещи. Аарон с неловкостью дал на чай. Он всегда ненавидел давать на чай; это действие казалось ему унизительным для обеих сторон. Непринужденный апломб молодых людей, подчеркнутая вежливость их в обращении и фраза: «Ну, а пока до свидания, до завтрака», — все это почему-то расстраивало его.

Они, действительно, были очень милы. И внутренне они совсем не снисходили до него. Но социально они были принуждены к этому. Так уж устроен мир. Это было их воспитание, самый стиль их жизни. А как известно, стиль — это душа человека.

Энгюс происходил из очень богатой семьи металлопромышленника и уже сейчас имел довольно солидный собственный капитал. По выполнении же необходимых юридических формальностей, связанных с завещанием отца и деда, он должен был стать обладателем очень крупного состояния. Он знал это и оценивал себя соответствующим образом. Фрэнсис был сыном очень уважаемого адвоката и политического деятеля в Сиднее и в свое время должен был наследовать пожалованное отцу баронетство. Но Фрэнсис не имел больших средств и был гораздо более податливым в классовом отношении, чем Энгюс, который родился в поместье со старинным парком и был отпрыском людей денежных и с железной волей. Фрэнсис происходил из гораздо более предприимчивой, свободной, чуткой семьи и обладал приспособляемостью уроженца колоний. Что касается его самого, то он отлично знал, что в нынешнее время наследственное классовое превосходство, не подкрепленное состоянием, является лишь иллюзией. Но иллюзией, которая имеет свои преимущества. И покуда они сохранялись, он не прочь был пользоваться ими.

Пока Аарон сидел так, немного бледный, неподвижный, пережевывая одни и те же унылые мысли, он услыхал голос:

— А, вы здесь! Я пришел отыскать вас, чтобы потом зайти за вами ко времени завтрака. Раздобыли себе место? Вам удобно? Не нужно ли вам чего-нибудь? Ба! Да вы попали в вагон для некурящих! Ну, впрочем, все равно все будут курить. Смотрите, не нужно ли вам чего-нибудь? О, погодите минутку…

Это был Фрэнсис, высокий, элегантный, с прямыми плечами, в застегнутом по фигуре пальто, с лицом изящным и весьма современным. Голос его был приятно размерен и нетороплив. Сейчас он имел вид человека, которого только что осенила какая-то мысль. Он приложил ко лбу палец и поспешил в свой вагон. Через минуту он вернулся со свежим лондонским журналом.

— Вот вам почитать в дороге. Мне нужно спешить на свое место. Увидимся за завтраком. — Он повернулся и изящной немного торопливой походкой пошел обратно к своему вагону. Проводник придержал для него дверь. Его поспешность отнюдь не была порывистой. Нисколько. Не в его стиле было торопиться и шуметь, как это делают итальянцы.

Пассажиры в вагоне Аарона внимательно наблюдали за появлением элегантного юноши. Для них он был существом из другого мира, несомненно милордом — с властью, богатством и фантастической жизнью. А это как раз и было тем впечатлением, которое тот хотел произвести. Он был именно «bella figura», — то, что итальянцы так любят и так ценят.

Пока поезд шел, глаза многочисленных пассажиров все время изучали Аарона. Он тоже был довольно представителен, но ему было далеко до обаяния молодого миллионера. Он вызывал меньше симпатий. Не умел достаточно хорошо держаться и изысканно одевался. Возможно, — был слугой молодого синьора.

Аарон уставился в окошко.

Был чарующий день, день ранней осени. Над Ломбардской равниной сияло, как летом, величавое синее небо, солнце ярко светило. Необъятная равнина, с полосами возделанной земли, без преград и границ — как она была прекрасна! Иногда виднелись пашущие волы. Длинные запряжки в восемь, десять, даже двенадцать голов светлых, больших волов, вспахивающих темную, бархатистую землю; погонщик с длинным кнутом впереди, а далеко позади — человек, идущий за плугом. Прекрасно было это мягкое, ныряющее движение идущих вперед волов. Необъятность — и ничего, что подавляло бы расправляющий крылья дух. Все было обнажено, открыто безмерному протяжению равнины, высокому яркому небу и человеческому взору. Что-то смелое и безразличное. Аарон был подавлен и восхищен. Он с новым интересом стал всматриваться в сидевших перед ним итальянцев, в их безразличие, самоуверенность, в непринужденность их жестов. Все это очаровывало его.

И, сидя в своем третьем классе, он снова почувствовал себя счастливым.

Города мелькали мимо, время мчалось, и Аарону казалось, что вот, наконец, он отрешился от самого себя и своего прежнего состояния. Это было подобно великому освобождению. Он опять ощутил очарование жизни, настоящее очарование. Было ли это иллюзией или реальностью? Он поверил последнему, раскрыл широко свою душу, не опасаясь ничего.

Подошло время завтрака. Фрэнсис сопровождал Аарона вдоль раскачивающегося поезда. Все трое заняли отдельный столик в вагоне-ресторане, и каждый чувствовал себя прекрасно. Фрэнсис и Энгюс снова производили большое впечатление на соседей — итальянцев. Но в вагоне-ресторане находились преимущественно состоятельные пассажиры средних классов. Они не считали наших джентльменов за людей необыкновенной породы. Скорее даже рассматривали их с некоторой критикой и некоторой завистью.

Когда поезд прибыл в Болонью, они все еще оставались в вагоне-ресторане и не возвращались к себе в купе. Энгюс оплатил счет. Оставалось еще три четверти часа стоянки в Болонье.

— Пойдемте, посидим с нами, — предложил Фрэнсис, — в купе у нас почти никого нет, — почему бы нам не побыть вместе во время остановки? Я надеюсь, вы оставили место за собой?

Нет, он не позаботился это сделать. И когда он вернулся, чтобы посмотреть, место было занято дородным мужчиной, который начал уже снимать свой воротничок. Аарон посмотрел сначала на него, потом на свои вещи, лежавшие над его головой. Толстый заметил это и отвернулся; затем взглянул наверх, на вещи; и сделал почти неуловимый, но выразительный жест, ясно говоривший без слов: «Убирайтесь вы к черту. Где я сижу — там и останусь!»

Что-то нахальное и возмутительное было во всем облике и каменной неподвижности этого толстяка. Казалось, он прирос к занятому им месту. Аарон вспыхнул. Фрэнсис и Энгюс, пробиравшиеся вдоль поезда снаружи, застали Аарона стоящим на площадке.

— Да где же ваше место? — воскликнул Фрэнсис, заглядывая внутрь набитого вагона.

— Один субъект занял его.

— Который? — вскричал возмущенный Фрэнсис.

— Вон тот, толстый, с воротничком на коленях!

— Но ведь это было ваше место!..

У Фрэнсиса от возмущения напряглись все жилы. Он влез в проход, высоко подняв голову и походил на разгоряченную лошадь. Приняв вызывающую позу, он уставился сначала на толстяка, потом на вещи. Взор его напоминал взгляд птицы с высоты. Но человек безмолвно встретил его взгляд с такой непоколебимой наглостью, которая может потрясти даже англичанина: с издевающейся, неподвижной наглостью, с насмешкой, написанной на носу.