Лилли не ответил. Не было еще и семи часов вечера, но небо заволокло темными тучами, и в комнате стало сумрачно. Мужчины некоторое время думали молча. Слышно было только тихое гудение газовой плиты.

— Это не совсем верно, — негромко произнес Лилли.

— Чем же неверно? Вы говорите и стараетесь внушить людям, будто вы стремитесь к чему-то особенному. Но чем вы отличаетесь от других? Разве вы совершили что-нибудь более значительное, чем, например, Джим Брикнелль или я? У вас только запас слов богаче, — вот и все!

Лилли был неподвижен и сумрачен, как тень.

— Я готов согласиться, что во многом вы совершенно правы относительно меня, — сказал он глухим голосом. — Но кое-что вы все-таки упускаете из виду. Разве и в самом деле во мне нет ничего иного, кроме того, что есть у пьяницы, бегущего в кабак?..

— А что же именно?

Вопрос прозвучал в сумраке комнаты, как капля воды, падающая в глубокий колодец. Лилли ответил на него не прямо.

— Мне кажется, что человек может научиться владеть своими высшими духовными способностями, — тем, что буддисты называют душой. Но только, в противоположность учению буддистов, мы вовсе не должны вытравлять из себя чувства любви или ненависти, — вообще человеческие страсти. Можно любить, можно ненавидеть и в то же время в глубине души сохранять ядро своей личности в состоянии невозмутимости и покоя. Вот этого я и желал бы достичь…

— Да, — четким голосом, за которым он старался скрыть закипавшую в нем злобу, произнес Аарон. — Все это хорошо, пока вы сидите в покое и ведете разговоры на подобные темы. Но если бы обстоятельства лишили вас возможности вести такие беседы, если бы они заставили вас жить и действовать, вы не сохранили бы своей души «в покое и невозмутимости», как вы говорите, — ею владел бы какой-нибудь из бесенят, правящих человеческой жизнью, и трепал бы ее в свое удовольствие, как старую тряпку!

— Вы не поняли меня, — терпеливо ответил Лилли. — Я вовсе не ищу нирваны, отрицательной нирваны. Моя нирвана не уводит меня от людей. Можно жить внутренно в уединении и, тем не менее, поддерживать близкие отношения с людьми, разделять их жизнь. Так я живу с Тэнни…

— Может быть. Только я не понимаю этих словесных хитросплетений. Я предпочитаю считать себя человеком, направляющимся в кабак.

— Вы спорите, как женщина, Аарон.

— В таком случае не лучше ли нам заняться картошкой? — резко оборвал тот.

Лилли быстро отошел от шкафа и повернул электрический выключатель. При свете все в комнате изменилось. Она стала гораздо уютнее, чем днем. Две большие темные ширмы загораживали кровати. В передней части комнаты стоял рояль с раскрытыми нотами. На письменном столе были разложены бумаги. Лилли поставил на газ сковородку, чтобы поджарить ломти белого хлеба. Потом выдвинул на середину комнаты небольшой круглый стол, умело накрыл его синей скатертью с белыми полосами, расставил тарелки и стаканы. Аарон не пошевелился. Ему претило заниматься домашними делами, и за время их сожительства Лилли всегда делал по хозяйству все один.

За время недолгой совместной жизни оба они приобрели то бессознательное понимание друг друга, какое бывает между братьями. Они были родом из одной страны, вышли из одного класса. Каждый из них легко мог бы, по случайной игре судьбы, оказаться на месте другого. И, как бывает между братьями, между ними установилась глубокая, но неосознанная враждебность. Именно враждебность, а не антипатия, что далеко не одно и то же.

Ужин был, наконец, готов. Лилли опустил занавески на окнах, погасил верхний свет и поставил на стол лампу с зеленым абажуром. Приступили к еде. Все блюда были умело и вкусно приготовлены. Конечно, руки Лилли потеряли от этой работы свою белизну, сам же он говорил о них, что они сделались «чистою грязью».

Гость и хозяин ели молча, сидя друг против друга, Аарон выглядел уже здоровым и был, по обыкновению, тщательно одет.

— Когда же вы уезжаете? — стараясь говорить спокойно, спросил он, как-то слишком в упор глядя на Лилли.

— На будущей неделе. Точно не знаю. Меня известят телеграммой. Думаю, что не позднее четверга.

— Вы очень радуетесь своему отъезду?

Вопрос звучал горько и почти вызывающе.

— Да. Хочу добыть из себя новые песни.

— Прежние вам надоели?

— Да.

Пятна сдерживаемого гнева проступили на лице Аарона.

— И вещи, и люди вообще, по-видимому, вам быстро надоедают, — уже почти грубо сказал он.

— Разве? Что заставляет вас так думать?

— Факты, — глухо ответил Аарон.

Лилли промолчал. Он убрал со стола грязную посуду и подал пудинг, поставив блюдо возле Аарона.

— Когда вы уедете, мы с вами, вероятно, никогда больше не увидимся, — сказал, переменив тон, Аарон.

— Это будет зависеть от вас. Я оставлю вам адрес, по которому меня всегда можно будет найти.

Пудинг доели в молчании.

— Послушайте, Аарон, — обратился к нему Лилли, допивая из своего стакана последний глоток вина, — что вам, в конце концов, за дело до того, увидитесь ли вы с кем-нибудь из своих друзей? Ведь вы хотите только, чтобы за вами ухаживали. И теперь вы сердитесь потому, что я собираюсь перестать ухаживать за вами, и вы еще не знаете, найдется ли на мое место кто-нибудь другой.

— Предположим, что я таков, как вы говорите. Но сами то вы, Лилли, разве отличаетесь от меня в степени своего эгоизма?

— В этом отношении, вероятно, не отличаюсь. Но мне хочется думать, что отличаюсь в другом. Знаете ли, в чем однажды призналась мне Джозефина Форд? Она разочаровалась в своих любовниках. «Любви вовсе не существует, Лилли», — сказала она мне: — «мужчины просто до ужаса боятся быть одни. Все, что они выдают за любовь, есть страх одиночества».

— Ну и что же? — спросил Аарон.

— Вы согласны?

— Да, вполне.

— И я тоже вполне согласен. Тогда я спросил ее, что она думает о женской любви. Она сказала: «У женщин побуждением к любви служит не страх, а скука. Женщины в этом отношении похожи на скрипачей: лучше какая угодно дрянная скрипка, чем пустые руки и невозможность извлекать звуки».

— Ну, да. Это то же, о чем я говорил: желание извлечь из жизни как можно больше наслаждений, — отозвался Аарон.

— Ты служишь источником наслаждения для меня, а я для тебя — вот ваша философия любви.

— Именно.

— Так знайте же, Аарон, — подчеркивая слова, сказал Лилли, — что ни теперь, ни в будущем я не хочу быть поставщиком удовольствий для вас.

— Предпочитаете искать новые удовольствия для себя на Мальте?

— Хотя бы и так!

— Да. А через пять минут выискивать для себя еще что-нибудь новое?

— Может быть.

— В таком случае желаю вам доброго пути и всяческой удачи.

— И я желаю вам всяческой удачи, Аарон.

С этими словами Лилли отошел в глубину комнаты и принялся мыть посуду, Аарон сидел один, в освещенном лампой круге, перелистывая нотную тетрадь с партитурой «Пелеаса и Мелисанды».

Вдруг Аарон встрепенулся, взял свою флейту и стал тихонько наигрывать отдельные места из лежавшей на коленях оперной партитуры. Он не играл с тех пор, как заболел. Флейта звучала у него не совсем уверенно, но все же полным бархатистым тоном. Лилли подошел к нему с тарелкой и полотенцем в руках.

— Ааронов жезл опять зацвел! — сказал он с улыбкой.

— Что? — не понимая, поднял на него глаза Аарон.

— Я говорю: Ааронов жезл опять зацвел.

— Какой жезл.

— Ваша флейта.

— Да, она зацвела, чтобы принести мне плоды в виде хлеба с маслом и прочего необходимого пропитания.

— А разве других почек на нем не бывает?

— Каких вам еще почек? — с досадой ответил Аарон и вновь погрузился в музыку.

Лилли, перемыв и вытерев посуду, взял книгу и сел по другую сторону стола.

— Итак, вам совершенно безразлично, увидимся ли мы еще когда-нибудь? — неожиданно произнес Аарон.

— Вовсе нет. Я от всей души желаю, чтобы что-нибудь закрепило нашу связь.

— Если вы этого действительно желаете, то почему же этой связи нет между нами сейчас?