Удивительные истории были написаны на небесах! И каждый раз кто-то страдал за чужие грехи, и совершались подвиги, но и ужасные жестокости и злодеяния. И надо было как-то примирить то и другое… Но тут на помощь Володе приходила бессознательная вера в гармоничность законов жизни и мироздания. Пусть в мире взрослых война нанесла этой вере увесистый удар. У детей война только поколебала ее. Для Володи, а возможно и для сверстников всех трех братьев, в ней сохранилось нечто притягательное. Так или иначе, их способность выдержать наигоршие испытания и вырвать у жизни мгновение радости была неутомима. Вот и Саня Гуляев побеждал тревогу, которую внушала несправедливость в распределении мирового добра и зла, своей постоянной, несмотря на горячность нрава и участие в драках, добротой, Алешка — прирожденным философским спокойствием и насмешливостью, а Володя — игрой воображения.

Володин ум превращал воображаемое в такую же реальность, как та, что окружала его. Иногда он преображался в Медузу. Каждый, кто встретит ее взгляд, превратится в камень. После-то он воскресит… Ничего под его взглядом не происходило. Но он не отчаивался… Даже Алешка, которого трудно было удивить, подчас становился от Володиного фантазерства в тупик, он только разводил руками и, отступая на шаг-другой, говорил: «Чур меня, чур меня».

В один из таких вечеров Николашенька принес новые книги, художественные альбомы, и все четверо долго рассматривали снимки с картин русских и иностранных художников. Потом Николашенька негромко, полуопустив веки, начал читать стихи:

В стихотворении говорилось и о том, чего нет, вроде не существует, но и о том, что отчасти знакомо, напоминает сегодняшнее, тревожит, влечет ум.

— Это не слабей Апухтина, — сказал Саня, считавший некоторые стихотворения Апухтина едва ли не образцовыми.

— Дурья твоя голова! — отозвался на это Алешка.

— Один силен в одном, другой — в другом, — примирительно сказал Николашенька, а Саня покраснел, он понял: опростоволосился.

Однако у них у всех сидевших кружком осталось в памяти нервное звучание этих странных строк. И ошарашенность некоторая, беспокойство. Имя было новое: Блок. Кто он — Блок?

За открытым окном — сумерки. В сумерках — полукружие веранды, одной из тех, что опоясывают двор. На веранде — усатый дядька. Из пожарников. Он в белом жилете. Перегнувшись через перила, кричит соседу (верно, и тот вышел глотнуть воздуха):

— Керенский сказал: «Если армия пойдет в бой, то и я пойду за ней».

Вовке представилось, как идут широкими шеренгами солдаты, полк за полком, а позади всех — одинокая фигурка Керенского.

— Министры меняются, война продолжается. Сволочи! — заорал сосед. Крик был надрывный, отчаянный и тоже как бы терзавший глухоту вечера. Братья переглянулись.

Со своим отцом у Николашеньки был полный разлад: тот и павшего царя бранил, и Временное правительство, и все партии, какие есть. Получалось, что он вроде бы за анархию.

— У меня промысла нет — значит, я не собственник, — говорил он. — Ну и с пролетариями тоже не пойду. Я сам по себе. Понял, мон фис? Что они хотят, — он тыкал пальцем в окно, — чтоб у нас был муравейник под стеклянной крышей? Чтоб все ели из одного котла и читали одни и те же газеты? Они думают, если разделить излишки на всех, то страна будет богаче? Шиш. Она разорится, потому что бо́льшая часть при дележе улетучится в пространство… Я на все согласен: пусть будет мир на любых условиях, но чтоб была Государственная дума и полная свобода для всех. А я пойду работать управляющим. Я не гордый. Я банкрот. Пусть государство заберет железные дороги и банки, а крестьяне — землю помещиков — мне наплевать! Но быть всю жизнь мелким служащим при рабочей власти не согласен. Я смотрю так: сегодня ты у власти, а завтра я. И никакого насилия.

Николашенька прихлебывал чай и смотрел в стенку, кивая головой для приличия.

— Ты чего молчишь? Поди, наслушался у Гуляевых насчет буржуев, как я? Я не буржуй. Я вольный гражданин.

— Да я вижу только Алексея и Вовку, а больше никого, папа.

— Ну, что пишут в их газетке?

— Временное правительство издало указ о смертной казни на фронте. И твердит про войну до победного конца.

— Архиидиоты! Керенский провинциальный актеришка, вот что я тебе скажу.

— Так и дядя Коля толкует.

— Ага. Признался, что он и тебя в свою веру обращает. Фанатик он, твой Гуляев! Диктатор!

— Ты не так меня понял, папа. Просто был при мне один такой разговор.

— Чего он хочет? Рабочие бастуют, крестьяне жгут поместья. Зачем жечь? Так возьми.

— Он говорит, надо заключить мир с Германией, отдать землю крестьянам и взять под контроль промышленность.

— А власть чья будет? Чья власть?

— Наверное, Совета депутатов, папа.

— Вот то-то же! Совета депутатов! Больше некому! Прав Лариков-сын. Временное правительство, говорит, ничем не управляет. Оно бессильно. Стихия управляет событиями. И никто не знает, что делать, чего хотеть. Россия как «Летучий голландец» — корабль, оставленный командой. Одни крайние левые социалисты знают, чего хотят. Но надо ли нам радоваться этому? Ларикову не надо. А нам с тобой — я и сам не знаю, — закончил Осип Игнатьевич с неожиданной растерянностью.

— Ничего страшного не будет, папа.

— Я ничьей гибели не желаю, — сказал Осип Игнатьевич. — Конечно, хорошо, что царя свергли. А можно было и отобрать власть, а его оставить для почета, как, например, в Англии. Да ведь додумаются — и голову отрубят.

— Если он довел страну до такой разрухи, то пусть отвечает, — сказал Николашенька.

— Да, — вздохнув, сказал Осип Игнатьевич. — Дети ни в чем не согласны с отцами. Скоро придет время: станут судить отцов. Логический конец истории прошедших лет…

— Ты всегда преувеличиваешь, папа. Спокойной ночи.

— Дождешься теперь спокойной ночи! — сказал Осип Игнатьевич.

Стояли душные июльские дни. Источали пряный аромат акации, налились черные и желтые гроздья тутовника. По набережной, как в «старые добрые времена», прогуливались парочки: офицеры и студенты с барышнями. Оживилась торговля. Открылся кинематограф, и публика валила на фильмы новой кинозвезды — Чарли Чаплина. Даже появились подражатели, носившие такие же усики и фланирующие с тросточкой под мышкой.

Илья шел с чемоданчиком по улицам родного города. Настроение его было под стать этому душному и тревожному июльскому дню. В это время Вовка бежал с Шурочкой в кинематограф. С разных сторон два брата приближались к центральной площади. Негромко напевая, Илья представлял, как он войдет в сад и кинет камешек в ее окно, и как она выбежит, откинув назад руки, со своей неповторимой и безмятежной улыбкой.

напевал он, думая о том, что жизнь его будет долгой и, несомненно, замечательной, поскольку начало ее озарено верностью к нему такой девушки. Я приехал, слышишь? — говорил он мысленно. Мы встретимся, и я пойду к твоему отцу. Скажу, что буду врачом, будущность моя обеспечена, и хочу с тобой обручиться. Разве он сможет отказать нам? Он будет твердить, что время не то, война… Я ему отвечу, что я тебя никогда не оставлю, будь это война, голод, землетрясение или приход Антихриста.

И мы поедем с тобой сегодня кататься на лодке. Далеко по реке уплывем, чтоб только… мы да небо… Он вздохнул.