— Король нищих! Кара-барасом, пойдем за квасом. Огонь! — закричал Афоня и лег, пряча голову за водосточную трубу, протянув руки, будто целясь из винтовки.

— Ну, полно, — сказал отец и поднял Афоню. — Никто не стреляет.

— А меня дразнить не будут? — сказал Афоня, поправляя шапку, налезшую на лоб.

— Не будут, Афоня.

— «Сиять огнем сво-их лу-чей!» — запел Афоня и побежал вприпрыжку.

Саня с Алешкой не успели свернуть на Артиллерийскую, как уловили гул толпы. Это была слитная толпа, дышавшая одной общей глоткой, и лицо у нее было общее, как застывшая маска, бесчувственное, жестокое, без всякого выражения лицо. Братья бросились вперед, старший, опережая среднего, в неистовом рвении, распиравшем грудь.

Наконец Санька увидел несчастную цель толпы, жертву: спотыкающегося на булыжной мостовой, выдохшегося Машеньку — и кинулся бегущим наперерез. Сторукая толпа смахнула его, отбросила на тротуар. А Мордухай упал на мостовую, и его не видно было между топочущими ногами. Санька, ошалелый, с разбитыми скулами, рванулся вновь, и чудище с застывшей маской вместо лица вновь отбросило его.

Алексей — раздутые ноздри, тяжелое дыхание — стоял неподвижно, вцепившись в деревянный столбик, отделявший тротуар от мостовой, но только стоял и смотрел. Быть может, он знал и понимал детским умом больше, чем его старший брат.

Толпа, сделав свое дело, схлынула, разлетелась, точно ее и не было, охваченная уже иным чувством — страхом возмездия, и мостовая внезапно очистилась, опустела. Только истерзанное тело воришки, куча лохмотьев… Санька, отирая кровь со щеки, подошел, склонился. Взял Мордухаеву руку и опустил. Приподнял его голову.

— Они убили его, — сказал Саня.

Алексей машинально поднес три сложенных пальца ко лбу. И пальцы и губы его дрожали.

Явились военные, откуда-то взялась лошадь с телегой, на которую взвалили то, что недавно было Машенькой, и лошадь, опустив голову, стуча копытами, повезла.

— За что убили? — вполголоса сказал Саня. — Связку копченых лещей стащил. Жрите теперь! Подавитесь!

Пришли после работы мать с отцом, пришел Вова.

— Мещане! — сказала мать, выслушав Санин рассказ. И перекрестилась. И стала приготовлять Сане свинцовую примочку. У нее против всех ушибов было одно средство: свинцовая примочка.

— Сволочи! — сказал отец, меняясь в лице. Братья успели заметить: отец по-прежнему стал грозным, неуемным человеком, и они его побаивались. — Сволочи! Лабазники! Спекулянты без роду, без племени! Разве это революционный народ? Правильно, мать, мещане! Мы запретили самосуд под угрозой суровой кары, а эти что делают? — И зашагал, зашагал по, комнате — лев в клетке.

— Царя свергли, и люди радовались: конец войне! А конца нет. Такой праздник был, такой праздник?.. — сказал Саня.

— Дурачье правит, — ответил отец с сердцем. И все взад-вперед, взад-вперед. Мала ему зала. — И во главе дурачье, собственники, фанфароны! — Скривил рот: — Временное правительство! Ми́ра не заключают, землю крестьянам не отдают! А народ дичает на войне. Да, что посеешь, то и пожнешь! В Петрограде рабочие вооружаются.

— А у нас?

— А про то помолчим пока. Снег растает — новая трава вырастет. — Отец любил иной раз прибегнуть к иносказанию.

В дверях — человек в матросском бушлате, с живыми веселыми глазами и открытым лицом. И голос твердый, звучный.

— Здорово, Николай Алексеич! Явился!

— Ну, дай на тебя посмотреть, — сказал отец. — Снимай бушлат.

— Ладно, после налюбуешься! Жена? Очень рад… А эти — все ваши? По именам-то помню…

— Они самые. Алексей. Саня. Вова. А четвертый, Илья, в Казани.

— Ну, будем знакомы, ребята. Меня зовут Фонарев, Сергей Иваныч, — сказал матрос. Пожатие у него было крепкое.

— На части разрываюсь, — сказал отец. — В Совете меня определили разбирать тяжбы между рыбопромышленниками и ловцами.

— В самую пору! — густым баритоном сказал Фонарев. — Теперь все конфликтуют! Двух согласных между собой не найдешь. И пишут друг на друга — господи Иисусе! Я думал, в Астрахани потише, нежели в Петрограде. Куда там!..

— А вы из Петрограда? А зачем приехали? — вежливо осведомился Саня.

— С Балтики. Матросским комитетом командирован, — коротко ответил Фонарев.

Отец попросил что-нибудь приготовить к столу и увел Фонарева в детскую, там заперся с ним.

После, когда они вошли в залу, мать оглядела матроса испытующе:

— А что среди матросов говорят? Когда кончится война?

Фонарев пожал плечами, усмехнулся, взглядом показал на отца:

— У него спросите. Он лучше знает.

Вовка снова подался в типографию. Бегал он уже с другой газетой — с листком Совета депутатов. Он успевал справиться до начала уроков в школе.

Санька чертыхался. Грянула революция, царя свергли, а уроки учи, как при царе. Правда, раньше ученикам нельзя было появляться на улице после девяти вечера: на инспектора наткнешься — не избежать нагоняя. Мать считала,-что это было очень хорошее правило. Ну, то — мать…

Однажды, придя домой, Санька сказал:

— К учительской не подпускают близко: учителя спорят между собой. Кто за Временное правительство, кто против! А один начинает урок так: «Ну-с, кухаркины дети, приходит ваше царство!»

— И мой отец так говорит, — сказал Николашенька, ставший у Гуляевых частым гостем.

Но вместе с месяцем маем — и урокам конец. Каникулы. Санька на велосипеде Славы Бельского гонял по городу. И не только по городу. По селам Астраханской губернии, иные из которых после трех лет изнурительной войны оправдывали свои старинные названия: «Золотуха», «Пришибинка», «Голодаевка». Заезжал он и в сравнительно зажиточные казачьи станицы, в калмыцкие селения и селения Киргизской Орды, куда, казалось бы, и пешком не пройти, потому что это такие дороги — на них после дождей буйволы увязают в грязи. С небольшой группой велосипедистов Санька проехал однажды за Темир-Хан-Шуру — а это за Кизляром, за Тереком, в Дагестане! Его там одни называли Шайтан-агач, что означает Лесной черт, а кто-то сказал: Сын пророка — и Алешка потом смеялся: «Какого пророка? Магомета? А почему же наши астраханские татары тебе не оказывают почета?» За этим Алешкиным смешком скрывалось любопытство: он незаметно для себя изучал старшего брата.

Братья Гуляевы вечерами во дворе вместе с набежавшими друзьями-приятелями обсуждали события. Если Санька бывал дома, он объяснял звездное небо. Он по-прежнему этим увлекался — не менее, чем ездой на велосипеде или историями географических открытий. Он уже в самом начале своих занятий астрономией где-то раздобыл бинокль. Были у него и карты звездного неба. Правда, на первых порах случались недоразумения. Однажды он показывал братьям созвездия и назвал Волопас, но не сразу смог его найти. И Алешка тотчас этим воспользовался.

— Ничего себе, созвездие потерял! — сказал Алешка. — Гривенник потерять и то жалко.

— На войне города теряют по-настоящему, да что поделаешь! — мирно ответил Санька.

— То города, а то созвездия! — упорствовал Алешка. — Ведь это миры!

— Я ими не владел, а потому не мог потерять.

— Раз потерял, значит владел. Нельзя потерять то, чего не имеешь. Целое созвездие!

На самом деле Алешке были весьма любопытны Санины объяснения. Но он был придирчив и лукав. И ценил прочные знания.

Зато Володя не спорил. Его живо занимало все, на что бы ни обратил внимание Санька. И в каком созвездии Арктур, в каком Альдебаран. И есть ли атмосфера на Марсе, на Венере. В Саниных книжечках он прочитал, какие в древности сложились представления о звездах. И он, подобно индейцам Южной Америки, видел в Малой Медведице маленькую обезьянку, которая хвостом уцепилась за полюс и вращается вокруг него. А цепочку звезд, которая тянется между Большой и Малой Медведицей и названа была греками Драконом, он иначе уже и не мог воспринять, как чудовище с огнедышащей разинутой пастью, размашистыми крыльями и когтистыми лапами! В созвездии Телец очень ясно видна была голова быка, плывущая над водой. И было созвездие Кассиопея по имени легендарной жены эфиопского царя Кефея, и созвездие их прекрасной дочери Андромеды, наказанной за мать и спасенной удивительным Персеем, и звезда Алголь — отрубленная голова Медузы, которую победил Персей…