Само революционное движение в России несло в себе сильный авторитарный заряд в виде представления об интеллигентском руководстве, сознающем общие интересы и действующим на общее благо. В отдалении себя от народа сочетались две стороны, как подметил бывший “легальный марксист” С. Булгаков: «В своем отношении к народу, служение которому своею задачею ставит интеллигенция, она постоянно и неизбежно колеблется между двумя крайностями, — народопоклонничества и духовного аристократизма. Потребность народнопоклонничества в той или другой форме (в виде ли старого народничества…, или в новейшей, марксистской форме…) вытекает из самых основ интеллигентской веры. Но из нее же с необходимостью вытекает и противоположное, — высокомерное отношение к народу, как к объекту спасительного воздействия, как к несовершеннолетнему, нуждающемуся в няньке для воспитания к “сознательности”, непросвещенному в интеллигентском смысле слова»[88].
Большевистская партия объявляла себя “рабочей”, но в действительности была инструментом той части революционно настроенных интеллигенции и средних слоев, которая считала себя элитарным авангардом общественного прогресса и была недовольна “старческим склерозом” царской империи. Ее роль и стремления точно охарактеризовал участник русской революции анархист П. Аршинов: “Этот элемент всегда зарождался и вырастал на почве распада старого строя, старой системы государственности, производимого постоянным движением к свободе порабощенных масс. Благодаря своим классовым особенностям, своим претензиям на власть в государстве он в отношении отмирающего политического режима занимал революционную позицию, легко становился вождем порабощенного труда, вождем революционных движений масс. Но, организуя революцию, ведя ее под флагом кровных интересов рабочих и крестьян, этот элемент всегда преследовал свои узкогрупповые или сословные интересы и всю революцию стремился использовать в целях утверждения своего господского положения в стране”[89]. Западные левые коммунисты отмечали не случайное сходство стремлений этой социальной группы в России и части технократии и интеллигенции в Западной Европе 20-30-х годов[90].
Огромное влияние на мироощущение российских большевиков оказали и условия подполья, в которых им пришлось действовать при царском режиме. Такое настроение образно описал Ленин в брошюре “Что делать?”: “Мы идем тесной кучкой по обрывистому и трудному пути, крепко взявшись за руки. Мы окружены со всех сторон врагами, и нам приходится почти всегда идти под их огнем”[91]. Чтобы эффективнее бороться с деспотическими механизмами самодержавия, последователи Ленина создали (наряду с массовыми партийными организациями) жестко централизованные, кадровые структуры, состоящие из профессиональных революционеров-руководителей, и тем самым как бы заимствовали у противника его оружие. Эта позиция отразилась в построении и самопонимании большевистской партии, в ее представлении о пути к социализму в России, которую она считала отсталой.
До апреля 1917 г. в партии господствовало убеждение, что социализм в России станет возможен только после дальнейшего развития капитализма, путь которому должна была открыть буржуазно-демократическая революция. Большинство лидеров не сразу поддержало мнение В.И. Ленина и Л.Д. Троцкого о возможности непосредственного “перерастания” такой революции в социалистическую. Но и после этого большевистская теория была не в состоянии убедительно объяснить, как от решения непосредственных задач перейти к осуществлению долгосрочных социалистических целей. С одной стороны, Ленин в брошюре “Государство и революция” описал “диктатуру пролетариата” как постепенное развитие органов территориального и производственного самоуправления при отмирании государства. С другой — он вел речь о власти революционной партии при государственно-капиталистической экономической системе, вдохновленной военным хозяйством кайзеровской Германии — “военным социализмом”, который, как показывают ленинские статьи 1917 г., произвел на большевиков огромное впечатление как полная “материальная подготовка социализма”.
Столкнувшись с неспособностью русского царизма и капитала осуществить широкомасштабную индустриализацию страны, которая, по мысли большевиков, только и создавала основу для социализма в России, Ленин фактически предложил партии взять на себя эту роль. Он исходил из того, что «российская революция, “коммунистическая” по своим целям, будет “буржуазной”, с точки зрения материальных потребностей исторической ситуации. Большевистско-коммунистической партии предстояло взамен слабой русской буржуазии… создать механизмы государственного принуждения, с помощью которых Российская империя превратилась бы в гигантскую многонациональную индустриальную стройку…»[92]. Иными словами, “пролетарской диктатуре” пришлось бы решать, в первую очередь, задачи буржуазной модернизации. Большевики, будучи субъективно социалистами, объективно открывали путь индустриально-капиталистическим отношениям.
Социальная революция в России 1917–1921 гг. представляла собой мощный подъем движения трудящихся и их самоорганизации в различных формах (Советов, фабрично-заводских комитетов, профессиональных объединений, коммун, крестьянских комитетов, кооперативов и т. д.) к захвату фабрик, заводов и земли, к социализации производства и другим преобразованиям снизу. После свержения буржуазного Временного правительства в октябре 1917 г. в стране на несколько месяцев установилось своеобразное равновесие сил между трудовыми массами и новой властью. С одной стороны, действовали органы самоуправления трудящихся, требовавших социализма. С другой — существовало большевистское правительство. Его программа вначале “не предусматривала непосредственной экспроприации капиталистов”, предложенные им меры (всеобщее введение рабочего контроля при сохранении частной собственности, национализация банков и земли, постепенное огосударствление монополизированных отраслей при сохранении смешанной экономики) “не означали качественного переворота в социальной структуре российской экономики”. Но бурное развитие революционной инициативы трудящихся заставило считаться с собой новые власти, которые под их давлением шли в проведении преобразований дальше, нежели полагали вначале[93]. Часто “верхам” приходилось просто санкционировать экспроприации, уже осуществленные “снизу”.
В то же время, пролетарским и крестьянским организациям, несмотря на размах революционного движения, не удавалось наладить между собой прямые взаимосвязи, независимые от государства. Самоуправляющиеся фабрики и заводы работали нескоординированно, без капиталистов, но по-старому. Развитых революционно-синдикалистских структур, которые могли бы подготовить трудящихся к управлению производством и сразу после свержения буржуазной власти организовать его на социалистических началах, не существовало. Немецкий анархо-синдикалист А. Сухи, посетивший Россию в 1920 г., отмечал: “Контроль над промышленностью, которого добивались рабочие в октябре 1917 года, в конце концов окреп настолько, что превратился во власть на предприятиях. Но захват предприятий рабочими — это только негативная сторона дела, позитивная сторона — это управление. Отсутствие… каких-либо предназначенных для этого (негосударственных. — В.Д.) организаций привело к тому, что рабочие, которые… были знакомы только с капиталистическим способом хозяйствования, сохранили его идею и продолжали вести хозяйство в капиталистическом духе. Поскольку они взяли фабрики в свои руки, то сами встали на место частных собственников… Отныне они просто делили полученную прибыль между собой”[94]. Сохранение конкуренции между предприятиями, отсутствие механизмов удовлетворения потребностей через самоорганизацию снизу, работа каждого завода на свой страх и риск усиливали экономическую неразбериху, Что, в свою очередь, давало большевистской власти повод ликвидировать самоуправление в промышленности и огосударствить ее.
