«Уж не догнать, — думаю. — Разве что на крыльях».

Успокоился и господин Чучуев.

— Очень, — говорит, — хороший вы номер с конями выкинули. Теперь при посредстве их денька через три обязательно будем в Енисейске. А там у меня и квартирные удобства, и друзья политического характера. Лишь бы только в пути не застрять.

— Да, — говорю, — действительно. Выпутались счастливо.

И так мне стало радостно на душе. Даже смеяться стал, глядя на господина Чучуева.

— Совершенный вы теперь пристав в подобном наряде. Чистая, — говорю, — умора.

— А что вы думаете? — сказал господин Чучуев. — Может, еще пригодится нам эта фуражечка. На всякий случай буду ее носить.

Не знал он, понятно, в то время, что из-за фуражечки этой самые главные происшествия с нами случатся. Так, разговаривая по-хорошему, проехали мы верст пятнадцать. И как было тихо вокруг по случаю морозного состояния, стали меня одолевать разные сны. Закрутил я вожжи вокруг руки и, прислонясь к перильцам, вздремнул. Собственно даже не дрема была, а так, вроде душевной мечтательности… Привиделся мне домишко родной. И маменька из окна машет рукою. И еще вижу, папаша, покойник, идет по улице. «Елпидифор, — говорит папаша. — Хочешь Москву увидеть? Сейчас покажу…»

Тут я внезапно очнулся. И только открыл было взгляд, ухватил меня кто-то за волосы.

— Бей его! — кричат. — Чего канителишься? По черепу его, старорежимника!

Вывернул я голову из-под руки и поразился. Вижу, рассвело совсем и в деревне мы находимся, напротив волости. А народу вокруг нас видимо-невидимо. Вскинулся я на санях.

— Пустите! — кричу. — За что бьете?

И вдруг замечаю, навалились они на господина Чучуева. Сбили ему с головы фуражку.

— Миром его! — кричат. — Становись в очередь! Бей их, старорежимников!

Тут уж и меня ударил кто-то по голове кулаком. Кувыркнулся я вниз на дорогу. И уж не помню хорошо, что дальше было, а только очнулся в темном сарае. Раскрыл я глаз. Темень вокруг, и кто-то стонет.

— Кто здесь? — спрашиваю.

Не отвечает. Только вроде как всхлипывает кто и плачет в углу. Нащупал я в кармане коробок, чиркнул спичку. И уж скажу здесь — прямо-таки ужаснулся.

Сидит в уголке господин Чучуев, весь в крови, и шишка у него на лбу агромадная. И что особенно жалостно мне — плачет навзрыд, как малый ребенок. Бросился я к нему моментально, за ручку взял.

— Полно вам плакаться. Дело, — говорю, — самое обыкновенное. Погибли, и больше ничего.

И вдруг повернулся ко мне господин Чучуев:

— Да неужто не видите, что я от радости плачу?

— Нет, — говорю. — Не вижу. Темно здесь очень.

А сам, конечно, подумал: «Повредился человек окончательно».

— Уж вы мне поверьте, — говорит господин Чучуев. — Потому прозрел я теперь совершенно, хоть и не вижу на правый глаз.

И радостно так воскликнул:

— Революция началась в России и полная свобода личности!

Заплакал я от огорчения. Жалко мне стало его.

«Ведь вот, — думаю, — как повредили». А господин Чучуев возбудился до крайности.

— Прозрел, — говорит, — я теперь. Окончательно прозрел. Еще как в ухо меня ударили, так я прозрел. Потому заметил на солдатике красный бант. И у того, который очки мне разбил, то же самое революционная личность была… Безусловно, началась свободная жизнь.

Изумился я и даже опешил.

— Какая же это свобода? — спрашиваю. — И за что, например, разукрасили нас без причины?

— По ошибке, — говорит господин Чучуев. — Фуражечка нас подвела.

— Как! — кричу, — Из-за фуражки? Из-за подобной финтифлюшки? Какая же в этом свобода?

Словом, разволновался я тогда до последней крайности. Сам же господин Чучуев стал меня убеждать:

— Стоит ли волноваться? Вам же, — говорит, — между прочим, вовсе мало досталось. А я это только так, прихвастнул насчет подбитого глаза. По правде сказать, обоих раскрыть не могу. И ничего. Не жалуюсь.

В это самое время разговора открылась внешняя дверь и фонарик блеснул оттуда. Слышу, зовут:

— Товарищи!

Затаились мы в уголке, потому ясно чувствуем: для продолжения действий зовут наружу. А только вошли в сарай три человека, и тот, что с фонарем, последовал в наш угол. Склонился он над нами, осветил фигуры.

— Простите, — говорит, — товарищи, за революционную ошибку. Рассмотрели мы ваши документики и видим, что задаром разделались. Милости просим в наш комитет.

Вскочил на ноги господин Чучуев. Вижу, просиял лицом и даже вроде бы вдохновился.

— Граждане! — говорит. — Моментально по телефону. Настало время перековать плуги. Всех кузнецов на работу — пускай куют!

И уж не помню, что он еще сказал тогда, а только всех совершенно расстроил. Вынесли его на руках и поставили перед народом. И как было вечернее время заката, очень даже вышла торжественная картина.

— На бочку! — кричат. — На бочку!

Влез господин Чучуев на бочку.

— Товарищи! — говорит.

И прослезился. А из толпы, понятно, волнуются.

— Верно! — говорят. — Правильно!

Вытер господин Чучуев платочком глаза.

— Я, — говорит, — за вас, а вы за меня. И все мы теперь за всех. И каждый за каждого и всякий за всяких. За это самое пострадал я при старом режиме.

Тут уж, скажу, оказали нам полное уважение. Кто на обед стал звать, кто ночлег предлагает. И с этого самого времени уверовал я в передовую идею.

Действительно, думаю, что-то перевернулось.

Вечерком же в Совете, как показали мне сообщение телеграммы, окрылился я совершенно. И потянуло меня скорей в родную обстановку семьи. Стал я предлагать господину Чучуеву:

— Выедем, — говорю, — моментально к месту родительского пребывания. Неужто, — спрашиваю, — не соскучились?

Заволновался господин Чучуев.

— Не поеду, пока всего не выскажу. Я, — говорит, — и так двенадцать лет молчал. И как есть у нас пятьдесят две губернии, так я теперь в каждой буду высказывать.

Смекнул я, что надлежит нам расстаться, и испытал на себе грустное чувство. «Вот она, — думаю, — разлука с друзьями».

И до утра все не мог заснуть: обдумывал прошлую жизнь. Образованность свою припомнил за это время… Физическое развитие насчет природы… То же самое по поводу минералов вспомнилось. Вижу ясно: совсем другим человеком уезжаю. Вот только еще насчет допотопных зверей не закончили. «Что ж, — думаю, — с этим как-нибудь обойдусь».

А все-таки оба мы прослезились, как настало время нашего расставания. Вышел за ворота господин Чучуев (мы тогда у старосты спали). Обнял меня и запечатлел поцелуй.

— Дай вам Бог, и прощайте навеки. Стремитесь, — говорит, — всегда на гору и на всякие возвышенности в жизни.

Заплакал я, понятно, от умиления.

— Учитель! — говорю.

И за ручки его схватил. И сжалось у меня сердце.

Махнул платочком господин Чучуев, свистнул ямщик — и вскорости скрылась за бугром данная деревня.

«Эх! — думаю. — Потерял педагога. Когда-то еще даст Бог свидеться…»

Между тем приближались мы постепенно к городу. Стали пассажиры попадаться на дороге и вообще разная публика. И одна старушонка махонькая чрезвычайно мне напомнила маменьку. Собственно, платочек у нее был на голове такой же, как у маменьки, зеленый с желтыми точками.

— Стой! — сказал я кучеру.

И достал кошелек.

— Нате, — говорю, — вам, бабушка, монету в пять копеек. И помолитесь, бабушка, за в Бозе почившего Симеона и за еще здравствующую Пелагею.

А старушонка эта всполошилась, понятно.

— Подавись, — говорит, — своим пятачком, когда за фунт хлеба полтинник платим. Ишь насмешник какой, чтоб у твоих родичей мозги повылазили!

Вскипятился и я.

— Вы, бабушка, зачем так выражаетесь? На основании каких фактов? Это, — говорю, — неинтеллигентно.

Кучер между тем повернулся ко мне и говорит:

— Бросьте спориться с ней. Не слышите разве, стреляют? Того и гляди пулю засадят в часть вашего заднего тела.

Действительно, гляжу, под горой солдатики постреливают. И дымок над землей стелется. И даже слышно: пиф-паф!