Хозяин же дома по большей части водочкой подчевал нас и вообще самогоном. Раз, помню, вечерком выпили мы немного и затеяли общую беседу разговора. Говорили о том — о сем, а под конец вздохнул господин Чучуев и говорит:

— Боюсь, что никогда не удастся мне высказаться на газетной бумаге. А между тем перегруженная у меня голова материалом. Да что из этого толку, когда, например, все до сих пор непечатное?

Смутился хозяин при виде подобной грусти:

— Уж вы подождите, батюшка, маленько. Самое большее через две недели разрешится моя жена обязательно. Остальных же ребят хоть и завтра крестите.

Задумался, конечно, и я насчет подобного обстоятельства. И вдруг осенило меня. Вспомнил священное писание.

— А как же, — говорю, — Иона во чреве китовом и подобные случаи из восточной жизни? Ежели Иона был во чреве, значит, и нам крестить во чреве возможно.

Нахмурился тут хозяин наш.

— Вы со мной, отцы, не хитрите. Все равно, — говорит, — не отпущу вас раньше деторождения. Хочу, чтоб все было по закону и как у всех людей вообще.

И хозяйка опять стала упрашивать:

— Не оставьте, отцы родные! Вот хотя бы взять этих трех… Ходят они, подобно скотине, без имени. Младшую и то просто Рыжкой зову, а старшего Непутевым. Среднего же, того, что косой, так и зовем Косенький.

И так она стала причитать при этом, так уговаривать, что даже господин Чучуев размягчился.

— Да, — говорит, — действительно, вижу: нелегальная у вас жизнь и подпольное существование.

Между тем назначили мы вскорости фактический день. Было это, помню, в конце февраля месяца. Приказал господин Чучуев согреть воды и лоханку на всякий случай приготовить. А как пришло время обряда, потребовал он еще кусок мыла и чистое полотенце.

— Теперь, — говорит, — раздевайте моментально девицу женского пола.

Выкупал ее господин Чучуев собственными руками, голову вымыл и волосы расчесал. И как кончил священный обряд:

— Уходи, — говорит, — Евдокия. Пускай Клементий лезет в лоханку.

Словом, управились мы меньше чем в полчаса. И с того дня только нас и задерживало еще совместное ожидание ребенка. Стали мы гадать с господином Чучуевым: когда настанет ожидаемый срок?

— Все это можно вычислить при помощи науки, — сказал господин Чучуев. — Если мы бросим взгляд на слониху, ей и в шестнадцать месяцев управиться трудно. Потому толстокожее животное и находится в стаде. Совсем другое дело самка летучей мыши. А ежели остановиться внимательно на еже, все предыдущее и последующее станет ясно.

— Да, — говорю, — действительно закон природы.

И поразился я опять-таки научным элементам. «До чего, — думаю, — все изучили! Каждого зверя и птицу». Даже тоска меня разобрала. «Вот, — думаю, — ползет таракан по столу… Другой по случаю неосторожности в щах очутился. Но ведь оба они давно изучены… Конечно, соображаю, прогресс. Психология и прочие науки. А все-таки удивительно».

Между тем дождались мы наконец критического момента. Пробудились мы как-то ночью с господином Чучуевым по причине женского крика.

— Слышите? — шепчет господин Чучуев.

— Слышу, — говорю. — Родовой признак намечается.

А баба, конечно, кричит на всю горницу… Только к утру замолкла она, утихомирилась. И вдруг заскулил ребенок. Схватил меня за руку господин Чучуев.

— Ну, — говорит, — теперь мы свободны.

И действительно, через три дня совершили мы священный обряд. Надел господин Чучуев очки, взял в руки младенца.

— Ныне, — говорит, — отпущаеши раба твоего, Владыко… А только, — говорит, — чтоб не утопить его как-нибудь в лоханке.

— Да вы его, батюшка, только сверху водой полейте. Дитя, — говорю, — совсем махонькое, к тому же женского пола.

— И то правда, — сказал господин Чучуев. — А за сим, — говорит, — приймите из рук моих новопреставленную Акулину.

С тем мы, понятно, и закончили церковную службу. И только было уселись за стол по случаю семейного праздника, вдруг слышим, подъехали к дому сани. Залились снаружи собаки, заскрипел под ногами снег. «Кто такой?» — думаем. В двери же, между прочим, стучат и хозяина окликают. И как открылась дверь, так мы и ахнули.

Стоит на пороге пристав в полной амуниции, а за ним еще стражники и городовые.

«Пропали!» — подумал я. И даже рюмку на пол уронил. А господин Чучуев, наоборот, совсем растерялся. Рукой пошевелить не может.

«Эх, — думаю, — Кукуреков! Опять тебя по этапу в обратную сторону земного шара… Опять, — думаю, — оседлала жизнь и прочие неприятности».

И словно бы по голове меня кто ударил орудием. Стою безмолвно и не нарушаю звуками тишины.

Оно конечно — пугается человек тайных явлений. Если, например, кошка перебежит дорогу или поп повстречается. Или когда не на ту ногу ботинок наденешь…

Однако и здесь испугались мы не на шутку.

Пристав же между тем огляделся по сторонам и снял фуражку. И даже очень вежливо нам поклонился:

— Здравствуйте, товарищи! Приятного вам аппетита. Насторожился при этих словах господин Чучуев. Ногу мне под столом надавил и шепотком в ухо:

— Узнал, подлец, что мы за птицы.

— Что же делать? — спрашиваю потихоньку.

— Молчите, — шепчет господин Чучуев. — Может, как-нибудь вывернемся.

А пристав, конечно, сел к столу. Городовые же на лавках расселись. Тошно мне сделалось на душе при виде такой компании. «Теперь конец, — думаю. — Не избежим участи, безусловно».

Только как принял пристав от хозяина рюмку водки, внезапно поставил ее на стол и говорит:

— Обидно, — говорит, — мне подобное непонимание посторонней души. Вы, товарищи, наверно, меня старорежимником почитаете. А я завсегда стоял против капитализма. И как теперь нет совершенно царизма, так мне это вовсе безразлично.

Изумился я таким речам. Даже не выдержал — вслух выразил свое удивление. Тут замечаю, поднял господин Чучуев правую бровь и этак откровенно: миг… миг… Понял я сигнализацию, умолк. А пристав вроде как бы расчувствовался совершенно. Рыжебородый был господин и крепкого сложения. И как ударит он вдруг кулаком по столу:

— Вы, товарищи, наверно, думаете, что я испугался. А я ничего не боюсь. Характер у меня такой безразличный. И все мы теперь свободные демократы. Кто же не с нами, тот против нас!

Тут уже вытянул он из кармана ливорверт.

— Подайте, — кричит, — контрреволюцию! Собственными руками застрелю!

Всполошились хозяева дома. Детишки подняли плач. Подошел наш хозяин к нему:

— Ваше благородие! Берите их, окаянных, за нарушение и прочие непорядки. А только, ради Христа, не стреляйте при виде детей. Лучше затворите в тюрьму.

Нахмурился пристав. Однако ливорверт спрятал.

— Легко, — говорит, — сказать: в тюрьму! А куда, например, затворить, когда все тюрьмы теперь отворены?

Толкнул меня при этих словах господин Чучуев.

— Постарайтесь, — шепчет, — выйти из комнаты незаметно. Безусловно, сумасшедший этот субъект.

Глянул я на стражников. Вижу, закусывают себе преспокойно. И потихоньку этак к двери… И как очутился на свежем воздухе, моментально к оленям бросился. Вдруг замечаю, тройка лошадиная стоит под навесом.

«Хорошо, — думаю. — Вот чего нам недоставало».

Тут через минуту и господин Чучуев наружу выбежал.

— Скорей, — кричит, — если вы любите условия жизни!

Вскочили мы моментально на сани и прямо-таки стрелой со двора. Взвились под нами кони — искры из-под копыт посыпались. Ночь же была месячная и светлая, хоть книгу читай.

— Быстрей! Быстрей! — кричит господин Чучуев.

И повернулся ко мне лицом. Тут уж и я закричал — потому испугался от неожиданности.

— Пристав! — кричу.

— Где? — спрашивает господин Чучуев.

— Здесь! — кричу. — На санях!

И кнутом перед собой указываю.

— Так это же я, — говорит господин Чучуев.

На самом деле, гляжу, он это есть действительно. А только фуражка у него на голове форменная и даже с кокардой. Должно быть, по ошибке, впопыхах надел заместо своей. Кони же, между прочим, вынесли нас на столбовую дорогу. Вздохнул я легко, как увидал подобную обстановку.