— Нет, — говорит, — вина здесь моя отсутствует. Наоборот, из-за вашей поспешности лишены мы теперь молочных продуктов.

И на оленей показал пальцем. Раскрыл я, конечно, рот от удивления.

— То есть, — спрашиваю, — при чем здесь моя поспешность?

Язвительно господин Чучуев усмехнулся на это.

— А зачем вы рога спилили? Кабы, — говорит, — вы не поспешили рога спилить, можно было бы подоить оленя.

— Да при чем здесь рога? — спрашиваю.

— А при том, — говорит господин Чучуев, — что в темноте и не отличишь, которая из оленей есть самка. Только по рогам и можно было определить.

Словом, поспорили мы тогда довольно изрядно. Однако как было темно и холод пронизывал — задал я себе теорему. «Надо, — думаю, — с ночевкой устраиваться. Этак недолго и вовсе замерзнуть». Главное, слышу, шумят над нами деревья лесные — холодом веет от них. А вокруг уже окончательно потемнело.

— Собирайте хворост! — говорю я господину Чучуеву. — Довольно нам спориться. Я же тем временем насчет палатки постараюсь.

Вижу, полез господин Чучуев на снежный бугор — потому незлобивый был человек и долго не помнил обиды. Но как вылез он и огляделся по сторонам, вдруг внезапно воскликнул:

— Огонь, — кричит, — поблизости!

— Где? — спрашиваю.

— Наискосяк от нас!

Выскочил я, понятно, вслед за ним на возвышение. И впрямь вижу, вроде как окно светится. А присмотрелся лучше и понял: безусловно, строение человеческого дома. В первый раз за все время нашего путешествия осенил я себя крестным знамением. Снял шапку и господин Чучуев.

— Благодарите, — говорит, — судьбу. Жилище это обитаемое и, конечно, является зданием.

Пошли мы на огонек через мелколесье — на каждом шагу спотыкаемся. Однако и не замечаем тягости собственного пути. И одна только мысль у обоих: лишь бы добраться к теплу. А огонек, конечно, сияет себе все ярче и ярче. Только как подошли мы приблизительно к дому, вдруг наскакивают на нас четвероногие существа. Вскрикнул господин Чучуев и назад подался.

— Волки! — кричит. — Спасайтесь на дерево!

Бросился было и я в сторону, но вовремя остановился.

— Какие же, — говорю, — это волки, когда они изъясняются по-собачьи? Самые обыкновенные псы и ничего особенного из себя не представляют.

Тут меня, конечно, одна из собак укусила. Закричал я, рукой ухватился за ногу.

— Пиль! — говорю. — Ату! — и прочие собачьи названия.

Вижу, отстала она от меня и на господина Чучуева устремилась. И другая туда же бросилась. В этот же самый момент происшествия вышел из дому человек.

— Кто там? — спрашивает.

Вижу, ружье у него в руках и за поясом нож болтается.

— Люди, — говорю. — Русская интеллигенция.

Подошел он поближе, цыкнул на собак. Замечаю, не старый еще человек, хоть и большая у него растительность волос.

— Вы же, — спрашивает, — кто такие будете? Каторжные преступники или либералы?

Подивился я такому вопросу. И господин Чучуев молчит.

— Ну все равно, — говорит. — Пойдем в горницу. Сам теперь понимаю, что есть вы либералы. Каторжный человек, тот в эту пору тайгой не ходит. Ему и днем в лесу вольная волюшка.

Вошли мы с ним, понятно, в горницу. И уж здесь, скажу, обогрелись мы до мозга костей. Даже пар пошел из нас, как уселись мы возле теплой печки. А хозяин наш очень оказался обходительным гражданином.

— Кушайте, — говорит, — что Бог вам послал.

И миску со щами на стол выставил. Набросились мы на горячий ужин, можно сказать, с поразительным интересом. И господин Чучуев оживился за едой, стал излагать свои мысли.

— Я, — говорит, — человек демократический. Убеждения мои такие насчет еды. Иному деликатесы нужны, а мне совершенно безразлично. Лишь бы, — говорит, — щи были с говядиной и пирог какой. Да самоварчик постоянно горячий. А при такой обстановке мог бы я обдумывать свои ученые труды.

Жалко мне стало господина Чучуева при этих словах. «Пропадает, — думаю, — понапрасну ученая сила…»

Однако как насытились мы пищей, вспомнил я про оленей — заволновался.

— Надо бы, — говорю, — животных в сарай загнать. Замерзнут еще, гляди, на ветру.

— Будьте покойны, — говорит хозяин квартиры. — Я сам о них постараюсь.

И уж такой оказался он человек благотворительный — лучше семейного родственника. Дня три пробыли мы у него гостями. А как стал он нас провожать в путь-дорогу, подарил на прощанье медвежью шкуру.

— Не обессудьте, возьмите для согревания тела. Потому, — говорит, — охотой я промышляю, и для меня это вовсе пустяк. Вы же, понятно, народ щуплый по причине либерального звания, и будет вам это лучшей защитой.

Выразили мы, конечно, свою благодарность и уехали с совершенным почтением. С этого дня пошло наше путешествие как по маслу. Стали попадаться заимки лесные, а то и просто деревенские поселения. И питание наше улучшилось по этой причине. Господин Чучуев даже стал жаловаться.

— Толстею, — говорит, — я от солидного образа жизни. И мысли у меня сейчас притупились. Все больше насчет обедов приходится думать и насчет ужинов.

Действительно, как поглядел я на него испытующе — вижу, разнесло ему профиль лица. И в животе появилась округлость линий. Словно бы подменили человека. А как пришлось нам задержаться на одной заимке четыре недели, совершенно пришли мы в нормальное состояние. Задержка же произошла вследствие нашего внешнего вида.

И вот как это случилось. Приехали мы раз вечерком к лесной избушке.

— Так и так, — говорим. — Разрешите заночевать. Путешественники мы и изучаем природу с научными целями жизни.

Оглядел нас хозяин избушки с ног до головы и говорит:

— В самый раз приехали. Есть у меня трое малых детей, а четвертого к весне ожидаю.

Переглянулись мы с господином Чучуевым. «К чему бы, — думаем, — например, подобная откровенность души?» Только внезапно все объяснилось, и очень просто. Как вошли мы в избушку и сели под образами, хозяин к нам обратился:

— Не смущайтесь, — говорит, — святые отцы. Сразу признал я по бородам вашим, что есть вы беглые монахи. А только очень это выходит удобно — будете вы у меня детей крестить.

— Позвольте, — заговорил тут господин Чучуев. — Это исключительная ошибка. И потом нету нас духовного звания для подобных обрядов.

Бухнулась нам в ноги хозяйка дома.

— Уж вы не откажите в подобной милости. Каждый год, — говорит, — рожаю. А что толку, когда дети совершенно некрещеные. Выходит, словно бы вовсе пустое занятие. Здесь же и попа в кои-то годы увидишь.

Разочаровались мы совершенно с господином Чучуевым. Сидим, можно сказать, как в воду опущенные. И не удержался я, глянул бочком на бабу.

«Ну, хорошо, — думаю. — К примеру, детей мы как-нибудь перекрестим. Но ведь новый-то скоро ли обнаружится? Потому совершенно еще в проекте чертежа, и когда будет — неведомо».

А господин Чучуев покачал головой отрицательно.

— Невозможное, — говорит, — дело. Совершенно даже невозможное.

Тут вдруг как подымется хозяин дома.

— Что? — кричит. — Невозможно? Это по какой причине невозможно?

И как широкий он был господин в плечах и волосы на лоб напущены — страшное оказалось зрелище для посторонних. Скрипнул он, понятно, зубами, сложил кулак.

— Не таких, — говорит, — еще уговаривал. У меня, — говорит, — насчет расправы недолго.

Сообразили мы с господином Чучуевым опасное положение данной минуты и согласились. Я же еще, помню, шепнул:

— Крестите, как Бог на душу положит. Лишь бы только выбраться отсюда поскорее.

И решили мы крестить младенцев на основании научных данных. А как пригляделись к хозяевам, очень даже оказались они усердные прихожане. И ничего страшного — самая обыкновенная паства. Бывало, с утра заботится хозяйка насчет нашего пропитания. В особенности к господину Чучуеву благоговела:

— Уж разрешите, я вам сегодня курочку приготовлю.

Господин же Чучуев по деликатности характера исключительный был человек.

— Помилуйте! — говорит. — К чему эти хлопоты? Мне что курица, что петух, совершенно даже безразлично. Я и гуся кушаю с подобным же удовольствием. И уточкой совершенно не брезгую. В особенности если потрохами начинить ее или еще какой-нибудь нестоящей чепухой.