Послушался меня господин Чучуев, набросил на себя шаль.

— А только, — говорит, — и у вас уши давно отморожены.

Ухватился я рукой моментально за собственное ухо и обомлел.

Не чувствую. Вроде как будто кого другого держу. И прослезился я даже тогда от подобной обиды. «Как же, — думаю, — жить без ушей? И зачем, — думаю, — теперь ушные отверстия?..» Словом, отчаялся совершенно. И так скажу: кабы не научные мысли, совсем бы от горя свихнулся.

Господин же Чучуев, спасибо ему, утешил.

— Здесь, — говорит, — у многих животных уши совсем отсутствуют. Нельзя быть ушастым в подобной местности. Климат не дозволяет. Если, к примеру, моржа возьмете — не видно у него ушей совершенно. И у тюленя, подобно предыдущему зверю, то же самое. Такая же тонкая организация. А все же, — говорит, — потрите вы уши снежком на всякий случай.

Выбежал я в тот же момент наружу, стал производить натирание. Больно было спервоначалу, вроде как будто ножами резало. Однако потом полегчало. «Ну, хорошо, — думаю, — хоть для красоты сохранятся». А сам в то же время взглянул в туманную даль. И вдруг замечаю — неаккуратность большая в природе случилась. Черное поднялось над полем облако, и снег кое-где курится. Ветер же словно утих и прекратил дуновение.

«Неужто буран?» — думаю. И только сообразил — дунул с севера агромадный вихорь. Чуть с ног не свалил. И поднялось чистое светопреставление. Засвистело вокруг нас, запело. И враз опрокинуло палатку со всеми принадлежностями обихода. Выполз господин Чучуев из-под обломков крушения. За голову держится руками.

— Ой! — кричит. — Что вы наделали?

Досада меня разобрала, понятно, при этих словах.

— При чем здесь, — спрашиваю, — моя персона? Я, — говорю, — за природу не могу быть ответчиком.

И еще хотел кое-что сказать, но уж ничего нельзя было вымолвить вследствие бури. Завыла она, проклятая, забросала глаза снегом. Вижу, унесет еще, чего доброго, палатку. И главное, соображаю: убегать надо от физического явления.

— Ловите оленей! — кричу. — Я уж сам с вещами управлюсь!

Стал я наспех собирать наше совместное имущество. Кое-как опростал из-под снега сани, потому темнота началась, хуже чем в ночное время. Ветер же прямо с ног сбивает. И пальцы одеревенели на морозе — ничего захватить нельзя. И вдруг чувствую, сдавило мне горло вроде как бы веревкой. Повалился я в снег, понятно. Даже кричать не могу. И вслед за сим кто-то меня за голову щупает. Повернулся я кое-как на спину и чуть не обмер. Стоит надо мной господин Чучуев весь в снегу, и веревка у него в руках треплется.

— Вы это что? — спрашиваю.

А он себе, например, как бы не в своих чувствах.

— Я — Я… — говорит.

— Что вы? — кричу.

И чуть не плачу вследствие холода и досады.

— Я это оленей, — говорит господин Чучуев. — При помощи веревки поймать хотел…

Обозлился я и даже выругался неуважительно.

— Вы, — говорю, — после этого экземпляр. Даже удивительно такое обхождение. Хоть веревку, — говорю, — отпустите малость. Дышать нечем.

Выбрался я кое-как из сугроба на чистую местность.

«Батюшки! — думаю. — Света не видать божьего. Снегом сечет в лицо, как прутьями древесной растительности. И уж тьма! Зги божьей не видно… Что ж, — думаю, — пришел конец…»

И появилась у меня глубокая мысль ума.

«Нельзя, — думаю, — сидеть на месте. Занесет метелью. Обязательно следует продолжать караван. Главное, — думаю, — оленей запречь бы».

Бросился я разыскивать животных, а господину Чучуеву поручил наши пожитки укладывать. И как было, конечно, темно, с трудом я отыскал данных зверей. Зарылись они совершенно в снежный покров — только обрубки рогов торчат на манер палисадника. Подошел я к ближайшему, зову.

— Оля! — говорю. — Оленька! Вставай, — говорю, — Олеша!

А он только храпит и глазами поводит.

— Ах ты, — говорю, — стервоза!

Досада меня разобрала. Ткнул я его сапогом в бок, вижу — встает. За ним и второй подымается. Нацепил я кое-как им уздечки, подвел к саням. И уж как нам удалось выехать — самому сейчас непонятно.

Трое суток блуждали мы в тундровой полосе. Можно сказать, даже без удовлетворения аппетита. Потому провиант растерял господин Чучуев еще на последней стоянке.

На четвертый же день, как поутихла немного буря, огляделись мы по сторонам света. И как глянул я в южный конец — сердце у меня запрыгало от радости. Ясно вижу, вроде как синькой подведено — леса виднеются на краю неба. Даже про голод забыл при таком стечении обстоятельств.

— Господин Чучуев! — кричу. — Хвойные породы обнаружились!

Обрадовался господин Чучуев, хоть и не видел еще ничего по причине близорукости глаз.

— Какие, — спрашивает, — деревья — сосны или ели?

— Еще не видно, — говорю, — в точности. Потому верст сорок к ним будет, если не больше. А только к вечеру обязательно приедем под сень дерев.

Хлестнул я оленей кнутом для ускорения санной езды.

«Лишь бы, — думаю, — приехать поскорее. А уж там, в лесу, все же и климат теплее, и ветер не так чувствителен».

И господин Чучуев приободрился.

— В лесу, — говорит, — непременно добуду огонь. Есть такой способ у древнего человечества. Очень даже простой будет этот способ. Взять только два куска дерева и тереть их друг о дружку, пока не загорятся.

— Да неужто, — спрашиваю, — есть такой способ?

— Есть, — говорит господин Чучуев. — Во всех ученых книгах про это написано.

Изумился я подобным словам. «Очень, — думаю, — далеко наука шагнула».

А господин Чучуев внезапно ко мне обратился.

— Как же, — говорит, — я про главное позабыл? Ведь теперь сварим мы суп превосходный.

Заныло у меня под ложечкой при этом напоминании.

— Эх, — говорю, — господин Чучуев! К чему дразнить червяка? И потом из чего, например, варить?

Нахмурился господин Чучуев.

— Я, — говорит, — не шутки шучу, а на основании ученых посылок. Кабы вы читали про иностранных путешественников, и вам бы многое стало ясно.

За сими словами достал он из-под брезента старые свои ботинки:

— Вот из чего мы суп приготовим.

Скажу с откровенностью, струхнул я при этом и даже отодвинулся на край саней. И горечь у меня на душе появилась.

«Рехнулся, — думаю, — человек и потерял рассудок мысли. И что теперь делать? Вокруг снега неоглядные и никакой со стороны людей помощи».

Однако как стал господин Чучуев из науки выкладывать, разочаровался я в грустном своем решении. Вижу, действительно научный разговор.

— Вспомним шведского путешественника, — говорит господин Чучуев. — Ведь погибал человек в снежной долине. А что спасло? Собственная догадка. Как пришлось ему претерпеть голод, бросился он моментально на собственного оленя и съел. Потом, как не стало оленя, скушал он шкуру его и прочие препараты. А после разгрыз кожаные ботинки… И еще был один англичанин, который мышами в тундре питался…

И стал господин Чучуев приводить научные примеры. Задумался я, слушая беседу. «Какие, — думаю, — испытания на пути человеческой жизни! Живет себе человек преспокойно. И вдруг — хочешь не хочешь питайся мышами… Зачем же, — думаю, — такая неаккуратность в природе? По меньшей мере оригинально».

Между тем время близилось к вечеру, и вскорости лес очутился совсем перед нами. Высокий был лес — из строевой елки, и показался он мне чересчур агромадным. Прямо-таки конца-краю не видно. Господин же Чучуев стал поторапливать.

— Въезжайте, — говорит, — поскорее в лесные дебри. Нечего медлить.

Хлестнул я оленей кнутом, и со всего размаха свалились мы моментально в лесную яму. Так нас санями и накрыло сверху. И снегом, конечно, забило рот. Даже выругаться не успел по причине досады. Зато как высвободился из-под саней, стал я упрекать господина Чучуева насчет поспешности.

— Это, — говорю, — все из-за вас. И вечно вы куда-то спешите! Кабы, — говорю, — с оглядкой ехали — ничего бы подобного не случилось.

А господин Чучуев, хоть и кроткого был нрава, то же самое разобиделся.