Еще через дом от Укусиловых, в небольшой двухэтажной вилле, жила русская профессорша Киргиз-Кайсацкая. Зловредная баба была эта Киргиз-Кайсацкая. Завистливая и злопамятная, хоть и играла недурно на цитре. Из-за цитры, собственно, и пенсию она получала от чешского правительства как деятельница искусства. Казалось бы, на что лучше, живи себе спокойно. Так нет, не такова была вдовушка. Она, видите ли, следила за нравственностью в русской колонии.
Родится ли у кого ребеночек в русской семье, у каких-нибудь там молодоженов, сейчас же по пальцам начинает высчитывать:
— Рановато, рановато родился. На четыре месяца поспешили. Безнравственно это. В наше время так не бывало.
Да так запугала всю русскую колонию, что вообще перестали дети рождаться. Форменное безлюдье вокруг, и не слышно милого детского лепета…
Вот эта Киргиз-Кайсацкая и взяла на мушку Крутолобова и Марью Васильевну. Подметила, что они вместе в лес по грибы ходят, и создала в своем воображении совершенно безнравственную картину. Какой-то «Декамерон» себе нарисовала. Что-то вроде похождений Казановы. А они и не подозревали, бедные, что следит за ними профессорша. Ходили по-прежнему в лес и наслаждались природой. Нарвет Марья Васильевна колокольчиков, сплетет веночек и на голову Клементию Осиповичу возложит, а сама глядит, усмехается:
— Ах, как вы похожи теперь на менестреля!.. Нет, нет, на трубадура… — Или вдруг вздохнет как лесной зефир. — Мне хочется чего-то палевого… Чего-то совсем-совсем сиреневого…
«Феноменально!» — думал Крутолобов в такие минуты. И жизнь ему казалась вечным балом, сплошным боем конфетти и серпантина…
Между тем Киргиз-Кайсацкая уже готовила осаду крепости, а крепостью был не кто иной, как муж Марьи Васильевны, прапорщик Укусилов. И вот какое письмецо послала она ему в одно восхитительное летнее утро:
«Милостивый государь! Вы меня не знаете. Я ваша тайная доброжелательница и должна вас предупредить насчет вашей супруги. Ваша супруга…»
И так далее, и так далее. Словом, изложила всю историю до розовых кончиков ногтей. И такие привела пикантные подробности насчет седьмой заповеди, что бедный прапорщик взревел астраханской белугой.
А наши влюбленные между тем, ничего не подозревая, сидели на берегу лесного ручья под сенью деревьев.
— Ах, отчего, отчего я не родилась на Антильских островах! — говорила Марья Васильевна. — Где-нибудь в Сингапуре или Гватемале… Или в Порто-Рико…
Слушал ее Крутолобов, и росли у него за плечами крылья от нежных ее речей.
— Что ж, Марья Васильевна… Фактически это невозможно, — утешал ее Крутолобов. — Мы географически отделены от тропиков. Физически отделены. И наши мечты иллюзорны.
И опять замолкали они, сидя в тени дерев, и журчал ручеек, прыгая по камешкам…
А Укусилов читал письмо, скрежетал зубами и думал: «Я тебе покажу, сукин сын, грибы! Я тебе такие грибы покажу, что во всю жизнь не забудешь. Вот какие я тебе грибы покажу!» И складывал пальцы в кулак. Однако когда возвратилась жена из лесу, ничего не сказал ей про письмо Укусилов. Даже наоборот, беззаботный вид принял, как будто ничего не случилось. И всю неделю, вплоть до воскресенья, крепился, сдерживал свои душевные порывы. Только мысленно фантазировал: «Вот сюда я его, мерзавца, ударю. Под правый глаз». Словом, предвкушал удовольствие. Бедный же Крутолобов, как агнец, предназначенный для заклания, даже не подозревал готовящейся разразиться беды. Как всегда, лежа в углу на своей кушетке, он рисовал тайную прелесть грядущего свидания. «Что есть любовь? — думал Крутолобов. — Стечение обстоятельств? И можно ли к ней подходить во всеоружии научных знаний?»
Он размышлял о любви и видел Марью Васильевну, улыбающуюся ему вишневыми устами… Профессорша же Киргиз-Кайсацкая, с тех пор как отослала письмецо, уселась у окна с чулком в руке да все глядит на дорогу, поджидает, — скоро ли приедет из города карета «скорой помощи». И тоже про себя мечтала старушка: «Печенки он ему отобьет. Уж дождусь этого непременно. А то и обоих любовников застрелит из пистолета».
Так незаметно подошло воскресенье.
Как всегда в этот желанный день, встал на зорьке Крутолобов и сразу же поспешил к заветному дубу. Подошел он к дубу и вдруг замечает: вместо Марьи Васильевны стоит на полянке муж ее, прапорщик Укусилов. И лукошко у него грибное в руках, знакомая корзиночка для вязанья.
— Сегодня я с вами пойду по грибы, — сказал Укусилов и насупился. — Марья Васильевна нездорова.
— Нездорова? Что с ней? — всполошился Крутолобов.
— Не знаю. Чего-то объелась, — сказал Укусилов. — Ну-с, правое плечо вперед… пойдем!
Отошли они далеко от дому и углубились в лесную глушь. Грустно было Крутолобову в этот день собирать грибы без Марьи Васильевны. Каждая тропинка лесная, каждый кустик и деревце, все вокруг напоминало о ней.
«Вот здесь Марья Васильевна любила отдыхать, — думал Крутолобов. — А вот там, на лужайке, она меня однажды назвала Понтием Пилатом…» Безрадостные мысли толпились у него в голове. Между тем подошел прапорщик Укусилов и задает странный вопрос:
— Помните ли вы еще Сусанина из оперы «Жизнь за царя»? Того, что поляков в лес завел?
Наморщил Крутолобов свой лоб, стал припоминать.
— Да вы не утруждайтесь, — сказал Укусилов. — Я сам вам его сейчас напомню. — И показывает лукошко с грибами.
— Бог мой! — поразился Крутолобов. — Да ведь это же все мухоморы. Выбросьте их поскорее долой. Ведь это же фактически самые ядовитые грибы.
А Укусилов стоит и посмеивается. И вдруг говорит:
— Ну-с, господин Дон Жуан, садитесь теперь на землю.
«Феноменально», — подумал Крутолобов и с удивлением посмотрел на говорившего.
— Садись! — внезапно закричал прапорщик Укусилов. — Садись, негодяй, а не то я тебя сам посажу!
Как березка, подрубленная дровосеком, рухнул Крутолобов на землю. Поставил перед ним Укусилов лукошко с грибами и говорит:
— А теперь поедай мухоморы!
Даже задохнулся Крутолобов от ужаса.
— Нет! О, нет! — воскликнул он. — Это фактически невозможно!
— Поедай! — заревел прапорщик, и глаза у него налились кровью.
Скушал тогда Крутолобов первый грибок и внезапно заплакал:
— Не было между нами ничего… Клянусь вам! Фактически ничего… Одни разговорчики…
А Укусилов ревел:
— Поедай мухоморы!
Скушал Крутолобов еще один гриб и совсем позеленел от страху.
— Господин прапорщик! — взмолился он. — Ваше благородие!
— Мухомор-ры! — заревел Укусилов. — Поедай, поедай мухомор-ры!
И съел Крутолобов все предназначенное ему судьбой лукошко…
* * *
Дальше история принимает неясные и расплывчатые формы. Одни уверяют (и в том числе профессорша Киргиз-Кайсацкая), что видели в тот памятный день Крутолобова, переползающего на четвереньках через дорогу. А студент Валентинов тот даже клянется, что встретил Крутолобова на главном шоссе и будто бы Крутолобов отскочил от него в сторону и закричал:
— Не подходите ко мне, я фактически буду стрелять!
Много еще подобных слухов носилось в русской колонии. Но одно достоверно для нас: Крутолобов исчез. Куда он исчез — неизвестно. И еще мы узнали недавно, что друзья безвременно исчезнувшего собираются выпустить в пражском издательстве книгу его стихов под названием «Струны души». И это, в сущности, все, что останется нам на память о бедном мечтателе Клементии Осиповиче Крутолобове. Да вот еще разве брюки со штрипками. Да связка служебных бумаг на столе в его жалкой комнате. И на стене у кушетки беленькая открытка с целующимися голубками и алым сердечком, пронзенным стрелой Амура.
Восемь моих невест
Три деревни — два села,
Восемь девок — один я,
Куда девки — туда я…
Если говорить правду, меня уже с юности влекло к семье. Еще в бытность мою гимназистом четвертого класса сделал я попытку выйти наконец из холостого состояния. Но увы — попытка не увенчалась успехом.
