Он проделал несколько мелких манипуляций со своими очками, пока не расположил их так, как требовалось. Вероятно, это была профессиональная привычка, какая бывает у парикмахера, приглаживающего волосы.

— Мы переехали из Канады в Орегон, а затем в Калифорнию. Нашей матери там понравилось. Она говорила, что очень полюбила Калифорнию, потому что там ничто не вызывало у неё воспоминаний о Голландии: ни климат, ни что-либо иное.

Однажды я пришёл домой из школы и нашёл её сидевшей у кухонного стола с чашкой кофе, из которой она изредка отпивала, глядя куда-то в пространство. Она выглядела так, будто плакала или может заплакать в любую минуту. Я положил руку ей на плечо и спросил — всё ли в порядке?

Она кивнула утвердительно, но наклоняла голову слишком быстро и слишком много раз.

Я понял, что она думает о Голландии и о войне, но вряд ли погода могла напомнить ей об этом: стоял очередной прекрасный калифорнийский день с безоблачным голубым небом, 35 градусов тепла. «Сегодня день рождения Йона, — сказала она, — и я вспоминала его! Какой он был смелый во время войны, зарабатывал деньги, добывал яйца… А я… я никогда не говорила ему, какой он смелый! Я только думала так, потому что его отец свирепел из-за него, считая, что Йона не следовало поощрять в его смелости, а то он опять совершит что-нибудь глупое и опасное! А хуже всего то, что я так и не сказала ему, что не виню его в смерти маленького Яна. Я никогда не сказала ему этих слов!» И тут она стала плакать.

Несколько секунд я ничего не говорил, делая долгий, медленный глоток джина.

— Ты, видимо, рассказал всё это, чтобы дать мне почувствовать себя хорошо! Это не то, что я хотел бы услышать. Мне хотелось бы услышать, что наша мать при тебе вспоминала про меня какие-то мелкие подробности, например, как однажды я принёс для неё из сгоревшего дома маленький голубой кувшин с белым крестом на нём; или как в другой раз мы шли вместе по площади Рембрандта, и кто-то из встречных купил для неё чашку настоящего кофе, потому что она была матерью Скорохода Йона. После этого она долго называла меня Скороход Йон. Если бы ты рассказал мне такие истории, я бы поверил, что они истинные. Но твои выдумки не смогут изменить моих чувств по поводу смерти Яна: я никогда не считал себя виновным! Ведь я сам чуть не умер, вот именно! И вообще, это не те истории, которые мне хотелось бы услышать!

— А ты думаешь, та история, что ты мне рассказал, такая, какую мне хотелось бы услышать?

— Моя история — правдивая! — сказал я. — А про те, что якобы рассказала тебе моя мать, можно подумать, что она говорила это, а может быть — и нет!

— А может, Франс вернулся из России с обеими ногами, а маленький Ян никогда не умирал?

…Мы оба потягивали джин в молчании. Затем я сказал:

— Ты спрашивал меня, читал ли я книгу этой девочки? Да, читал! Я расскажу тебе, как это произошло.

До сих пор я гуляю по улицам города, но уже не люблю эти прогулки так, как любил раньше. Теперь меньше половины населения Амстердама составляют голландцы, я читал об этом в газете. Повсюду индонезийцы, марокканцы, суринамцы — больше мусульман, чем христиан. Самое приятное в таких прогулках, что рано или поздно начинаешь чувствовать голод. А уж если нагулял хороший аппетит, то ароматы вкусной еды становятся всё более привлекательными. Тогда стараешься расслабиться хотя бы на пару часиков и получить удовольствие, вытеснив из головы все другие заботы.

Очевидно, именно желудок направлял мои ноги в тот раз, когда я пришёл на площадь Спьюй, где, как я знал, можно поесть в закусочной «Брудье ван Котье», известной своими сэндвичами стейк тартар. Да, да, это те самые, которые так любил мой отец! Когда я приносил всё это к нему в больницу, его глаза загорались. Тартар было одним из немногих слов, которые он мог выговорить в те годы! Свежий гамбургер с яйцом, луком, солью и перцем на маленькой булочке, залитый банкой пива Пальм в прекрасный весенний день, — можно ли сильнее ощутить, что жизнь хороша?!

Я посматривал на площадь. Школьники гоняли по кругу на своих велосипедах. Два велотуриста разворачивали карту, чтобы определить, где они. Голуби расселись по крышам и, казалось, не испытывали ни малейшей потребности летать.

Наблюдая за всем этим, я обнаружил прямо перед собой книжный магазин. Грустное чувство легло тяжестью мне на сердце — я понял, что обязан купить сегодня «Дневник» Анны Франк.

В магазине меня охватило странное удивление — то, что казалось мне таким очевидным, оставалось невидимым для остальных. Я нашёл книгу без всякого труда. Она стояла на полках на самом обычном для продававшихся книг месте.

Продавщица улыбнулась мне, как все женщины, одобряющие определённые действия мужчин: катание коляски с ребёнком, покупка цветов.

— Положить в пакет?

— Да, пожалуйста!

Я возвращался через площадь в закусочную так быстро, будто покидал непристойное место, борясь при этом с искушением открыть книгу, прочесть тут же несколько случайных строк и рассматривать их как предсказание или приговор.

«Нет, нет, — уговаривал я себя, — подожди до возвращения домой, потом открой и читай, как любую другую книгу, от начала и до конца!»

Но никакие самоуговоры не помогали. Избегая эту книгу много лет, я вдруг не смог больше ждать ни минуты.

«Почему бы не заглянуть прямо сейчас, чтобы убедиться — нет ли там упоминания о стручковом горохе, который я принёс в бакалейный магазин, принадлежавший арестованному в те дни господину ван Хоуфену? Я только проверю это и больше ничего не стану смотреть, пока не приду домой! Вот такой уговор!»

Я помнил, что ту доставку я делал где-то в первой половине июля 1944 года.

Дневниковая запись в субботу, 8 июля 1944 года, казалось, не содержала иных сведений, кроме как о клубнике, о двадцати четырёх ящиках клубники.

«…Папа закончил варить джем… Мы едим кашу с клубникой, кефир с клубникой, клубнику с сахаром, хлеб с клубникой, клубнику на десерт… Два дня перед глазами сплошная клубника, клубника, клубника…»

И только клубника!.. В то время, как мой отец умирал от голода в своей постели, а мы ели луковицы тюльпанов!..

Однако ниже, в середине записи за тот же день, я обнаружил то, что искал:

«…Госпожа ван Хоуфен прислала нам горох, десять килограммов!»

Это были те самые десять килограммов, которые я доставил в бакалейный магазин!

Анна Франк ела мой горох! Он улучшил её питание, поддержал её силы, энергию! Значит, я помогал ей жить, не только умереть! Это должно быть засчитано в мою пользу!

Что же такого выдающегося в её книге? Я не нахожу ничего особенного! Девчонка-подросток, неуравновешенная, помешанная на мальчишках, вечно препирается со своей матерью — кого это может волновать? А уж избалована! Получила десять килограммов гороха — и ни слова признательности людям, то есть мне, доставлявшим его, рискуя жизнью или потерей работы!

Всё, что она сумела выразить, были жалобы об этом нудном занятии — вычищать стручки.

Вот, погоди, я прочту её собственные слова:

«Лущить горох — работа, требующая точности и терпения, она подходит скрупулёзным зубным врачам или знатокам трав и пряностей, но это ужасно для такого нетерпеливого подростка, как я… Перед глазами плывёт: зелень, зелень… Монотонность убивает меня… Закончив, я чувствовала нечто вроде морской болезни, и то же было с остальными. Я подремала до четырёх, и всё время находилась под воздействием этих опротивевших мне стручков».

Её соплеменники мрут от голода направо и налево; моя собственная семья еле-еле спаслась, цепляясь за жизнь, а она рассуждает об этих опротивевших стручках!

Она даже не страдает. О своём укрытии говорит, как о пребывании на каникулах…

«…Вероятно, не найти более комфортабельного убежища во всём Амстердаме! Да нет же, во всей Голландии!»