Мать не поняла, о чём он говорит.

— Другими словами, ты…?

— Ещё мальчишкой, играя с теми оловянными солдатиками, я мечтал входить в большие города как завоеватель! Теперь у меня появился реальный шанс! Мы отправляемся через пять дней!

За столом воцарилось долгое молчание — новость была чересчур ошеломляющая.

Франс становится частью большого мира, мира аэропланов, армий, пылающих городов, думал я, а мы должны оставаться в своём маленьком мире школы, дома, кухни и улицы!

Плечи матери начали вздрагивать, как всегда перед рыданиями, но Франс, будто он уже был солдатом, сразу же приказал ей не плакать.

— Чтобы пережить эти времена, нужно быть гордым и мужественным! — Он поднялся, подошёл к ней и положил руки на её плечи. — Гордым и мужественным! — повторил он.

Всё ещё стоя, Франс взял бутылку мятного шнапса и разлил в три стакана.

Мать вытерла слёзы рукавом и глядела на него сияющими от восхищения глазами. Отец продолжал насупившись смотреть в стену.

Франс дал мне знак приблизиться к столу и налил несколько капель и в мой стакан с водой.

— Я хочу предложить тост! — сказал Франс, и его взгляд устремился на что-то очень далёкое, видное только ему одному. — Я хочу предложить тост за здоровье Адольфа Гитлера, творца героической эпохи, которая превращает мечты в действительность!

Мы все подняли наши стаканы за Гитлера и за мечты.

Война заняла место Олимпийских игр в наших детских разговорах. Армии стали командами, сражения были турнирами.

В школьном дворе мы всё время спорили о том, кто победит; десятки ребят говорили одновременно:

— Как может Германия победить Америку и Россию? Это всё равно, как если бы тигр напал сразу на двух слонов!

— Размер страны не имеет значения! Сотня бомбардировщиков может уничтожить целый город, как это сделали немцы с Роттердамом!

— Эти сволочи убили там мою тётю с двумя её детьми!

— Пусть лучше победит Германия! Иначе сюда придут русские, а они отнимут всё у наших родителей и поселят нас в грязные бараки! Мы там будем спать все под одним огромным одеялом!

— Да нет, сначала американцы победят немцев, а потом они развернутся и разобьют русских!

— А вдруг немцы не проиграют? Они могут быстро разгромить Россию, а затем ударят по американцам, да так сильно, что те решат не связываться и убегут к своим небоскрёбам! Тогда более умные из наших родителей, кто присоединился к NSB, завладеют всем!

— Но если немцев всё же победят, то такие родители получат топором по голове!

— Как, например, дядя Йона, гнусный Франс! — крикнул Кийс.

— Я тоже ненавижу его! Я тоже врежу ему топором! — закричал я, но позор уже нельзя было скрыть. Как это стыдно, если вокруг знают, что у тебя в родне есть нацисты! Можно отговориться, что ты не отвечаешь за всех членов семьи, но каждый скажет: яблоко от яблони недалеко падает! Такие штуки не случаются с порядочными голландцами!

После этого случая некоторые ребята, всегда крутившиеся поблизости, нашли причины не играть больше со мной. Теперь они отводили глаза, когда я оказывался рядом. Гораздо хуже, что другие дети, у кого родственники примкнули к нацистам, стали льнуть ко мне и всюду таскались вслед, как нитка за иголкой. Но я избегал их так же, как меня избегали мои бывшие приятели.

В результате я теперь чаще, чем раньше, оставался в одиночестве, и это дало мне больше времени для поисков хорошего высококачественного мыла и заработков. Кое-кто из мальчишек прослышал, что я могу добывать деньги на улицах, и захотел пойти со мной поучиться моим хитростям. Так всегда — если есть деньги, то есть и друзья, но если показать людям способы заработать деньги, то тоже можно завести друзей!

Я взял с собой некоторых из них и обучил кое-каким приёмам из тех, чему научился сам. Стоя на перекрёстках, мы наблюдали за прохожими и пытались угадать — кто богаче, а кто беднее, чем они старались выглядеть. Я показывал крутые или скользкие места на улицах, где следует поджидать людей, тащивших тяжёлый груз.

Я учил оценивать возможную стоимость услуги и внушал, что следует всегда просить немного меньше.

Однако эти поучения оказались не полезными для меня.

Те ребята, кто не был хорошо приспособлен к труду, постоянно держались за меня. Другие же вскоре стали действовать отдельно и создали для меня конкуренцию. В любом случае, я терял деньги.

Иногда отец встряхивал жестянку с деньгами и направлял на меня сердитый взгляд, если звук был тонкий, слабый. В то же время, он никогда не говорил что-нибудь поощрительное, если звенело сильно.

Постепенно тоньше становилось всё: подошвы моих башмаков, подкладка моей куртки. В доме было холодно, температура воздуха внутри и снаружи почти не отличалась.

Я опять пошёл к сапожнику узнать — нельзя ли у него ещё поработать в обмен на небольшой ремонт моей обуви, но его лавка оказалась заколоченной. То ли он был евреем, то ли заказчиков совсем не осталось.

Для евреев создавалось всё больше и больше преград в работе и в жизни. Им не разрешалось посещать кафе, музеи, театры, даже зоопарк. Такие запреты приводили моего отца в бешенство.

— Мне дьявольски не везёт на этом свете! Знаете, что означает для меня еврей? Желудок на двух ногах с кошельком! Посетитель, клиент! Их сейчас всё меньше и меньше!

Мать, казалось, совсем не обращала внимания на его жалобы и не возмущалась его грубым словам, как это случалось прежде. Она отрывалась от чтения очередного письма Франса, которые приходили из России обычно раз в месяц и адресовались всей семье, но в действительности были для неё одной.

— Франс пишет, — говорила она, — чтобы я никогда впредь не сетовала на слякотные голландские зимы!

— Что-то твой братец не вошёл ни в один большой город как завоеватель!

— Откуда тебе может быть известно? Я ещё не закончила читать письмо!

— Пока что немцы не захватили крупных советских городов, кроме Киева! Но там он не должен бы жаловаться на зиму!

— Как ты узнал об этом?

— Я слушаю английское радио!..

— Так! Значит, теперь ты подвергаешь семью опасности! — прервала она его и вернулась к письму.

Мне понравились её резкие слова, поставившие меня и моего отца на одну доску, поскольку голландцам было строго запрещено слушать радиопередачи из Лондона.

Близнецы не любили, когда мать вела острые разговоры. В такие минуты они замирали и только обменивались взглядами. Они полностью принадлежали ей. Разумеется, нашего отца они тоже любили и были счастливы играть с ним на полу, возя мои старые деревянные грузовички.

На новые игрушки не было денег, да их и не продавали. Отец нашёл в сарае немного синей краски, и теперь все машинки, бывшие в моём детстве разноцветными, стали синими.

Близнецы становились всё более похожими на нашу мать, стройную и белокурую, чем на отца и на меня, коренастых с жёсткими рыжеватыми волосами. У них даже проявилась такая же зелёная жилка на виске, как у неё. Пришедшему вечером домой отцу иногда говорилось: «Мальчики чувствуют себя не очень хорошо сегодня!»

Находясь тут же, рядом, я был готов завопить: «Я тоже один из ваших мальчиков, и я чувствую себя сегодня прекрасно!» — но эти слова почему-то никогда не срывались с моих губ, оставаясь в глубинах души.

Мать постоянно беспокоилась о малышах — ведь они были такие нежные, а условия, столь нужные для сохранения их здоровья, — еда, тепло, чистота — ухудшались с каждым днём.

Мы ещё не жгли в печке мебель и не варили на обед луковицы тюльпанов, но эти дни уже были не за горами.

Мать перестала постоянно говорить о мыле, как было ещё недавно, но регулярно проверяла и чистила свои ногти и поворачивала голову вбок, как птица, обнюхивая сама себя. Она избегала выходить куда-нибудь, кроме прогулок с близнецами или за продуктами.

Что я ненавидел больше всего, так это обращённые ко мне её просьбы взять вас, братцы, в парк и последить, пока вы там играете. Меня никогда не покидал страх, что вы как-то покалечите себя, и я буду виноват.