— Впрочем, все эти бойцы Сопротивления — дерьмо! — рассуждал Франс, продолжая смотреть на воду. — Так же как и евреи! Ты знаешь, что означает Сопротивление для большинства из них? Немецкий солдат проходит мимо, а они суют руку себе в карман и показывают там фигу! Но уж после войны они же будут повсюду рассказывать о себе героические истории! А такие люди, как я, будут отброшены прочь тем же самым дерьмом!
Этой тирадой он выразил своё согласие на моё предложение, но при этом выдвинул одно условие:
— Для моих почек будет нестерпимо разъезжать на таких изношенных шинах по ухабам через весь город. Нам нужны шины получше!
— Но где же нам их взять?
— Есть у меня дружок в мебельной торговле! — ответил Франс с усмешкой.
* * *
По дороге Франс рассказал мне, как прежде он высмеивал своего приятеля Пита за его работу в Hausraterfassung[3], где тот контролировал освободившиеся еврейские жилища. Всё неучтённое имущество, начиная от медных кастрюль до мебели и автомобилей, Пит вывозил в отдалённую сельскую конюшню для сохранения на время войны. «Не будь канцелярской крысой! — уговаривал его Франс. — Поезжай вместе со мной в Россию и воюй!»
Пит поджидал нас, стоя перед своим складом.
Завидев Франса, он не смог скрыть печального выражения на лице.
В первый момент он растерялся, не зная, как ему поприветствовать друга. Сначала он протянул руку, но затем наклонился и обнял Франса.
— Ты оказался умней! — сказал Франс, пока Пит толкал кресло вверх по пандусу. Я плёлся за ними.
Склад был огромен, но почти пуст. В одном углу стояли несколько десятков инвалидных кресел, все с навешенными ярлыками и выстроенные в ряд по размеру.
— Где же всё остальное? — спросил Франс.
— Уже давно отправлено в Германию! Мы сделали своё дело слишком хорошо и остались без работы!
— Я полагал, что всех евреев посылают в трудовые лагеря! — выразил я своё удивление.
— Так оно и есть! — подтвердил Пит.
— Как же смогут трудиться калеки, если инвалидные кресла у них отняты?
На мгновение Пит онемел, но потом нашёлся:
— Им выдадут новые кресла! Там, на месте! — и повернулся к Франсу.
— Франс, давай посмотрим, сможем ли мы подобрать для тебя подходящие колёса! — Пит снял свои очки в проволочной оправе. На его носу и по бокам головы остались вдавленные красные следы.
— Что же, они до сих пор тебе платят, хотя уже нельзя найти никакой мебели? — спросил Франс.
— Кое-что мы ещё находим! Кроме того, нам теперь платят за евреев! Тридцать семь с полтиной за голову! Если сейчас десяток тысяч евреев скрываются в убежищах, то они стоят 375 тысяч гульденов!
— Вот это деньги! — воскликнул Франс.
— Приходится делиться со всеми, нас тут занято около пятидесяти человек!
— Вы сами занимаетесь поисками?
— В основном, мы находим по подсказкам!
— А информаторы получают что-нибудь?
— Официально — нет!.. — сказал Пит таким тоном, который означал, что для старых друзей всегда существуют исключения.
— Мне бы не следовало покидать свой дом, Голландию! — вздохнул Франс, ощупывая резиновые шины, как домохозяйки проверяют фрукты на рынке.
* * *
Уже имея опыт применения своих идей, я оставил Франса снаружи около склада: мне нужно было договориться с хозяином об условиях в его кабинете без свидетелей.
— Если я обеспечу доставки в полном объёме практически без всякого риска, то станете ли вы платить мне по три гульдена за доставку?
— Почему именно три гульдена?
— Такова цена двух яиц на чёрном рынке! Доктор сказал, что моему отцу необходимо съедать по два яйца в день!
— Передай своему отцу, что я желаю ему скорейшего выздоровления!
— Спасибо, я передам!
— Как же ты собираешься доставлять заказы?
Я объяснил ему своё предложение, указывая на Франса за окном.
— У тебя есть голова на плечах, Йон! Ты можешь это тоже передать своему отцу!
Диспетчер дал мне адрес бакалейного магазина на Лейлиграхт и сказал, что там следует спросить — вышел ли уже господин ван Хоуфен из тюрьмы?
— Это пароль или действительный вопрос? — уточнил я.
— И то, и другое!
На мой вопрос в магазине все только покачали головами. Ни единого слова не было сказано в ответ, и они приняли от меня десять килограммов гороха в стручках.
В этот вечер я вручил моей матери два яйца.
— Одно сейчас, — она радостно улыбнулась в ответ, — и одно завтра!
Стоя на пороге комнаты, я наблюдал, как она кормила отца яйцом и рассказывала при этом, что в дом его принёс я. Потом она приподняла голову отца от подушки и указала в мою сторону.
Выходя из комнаты и продолжая позвякивать ложкой по пустой чашке, она шепнула мне:
— Не ближе, чем от двери!
Я остался один на один с моим отцом.
Хотелось сказать ему так много, о чём невозможно поделиться ни с кем другим. Я заметил, что его губы шевелятся, выговаривая слова, и наклонился вперёд, стараясь не удаляться от дверного проёма.
— Даже, — произнёс он, — даже Королева просыпается голодной!
21
Я лёг спать счастливым! Я проснулся счастливым! Я даже спал счастливым!
Эти слова моего отца наполнили меня счастьем.
Даже Королева просыпается голодной!
Эта фраза имела значение только для нас двоих, даже моя мать не могла бы понять, что она означает в действительности. А в действительности она означала то, что были дни, когда он и я вместе посещали продовольственный рынок; когда он учил меня тому, что знал сам; когда он был горд представить меня как своего сына.
Этими же словами он благодарил меня за усилия сохранить его жизнь.
Он больше не испытывал ненависти ко мне! Я опять стал для него моим Йоном!
Мать тоже любила меня в это утро. Она улыбалась, готовя второе яйцо.
Франс, сидя за столом и обмакивая хлеб в чай, был почтителен:
— Ты возьмёшь меня с собой сегодня?
— Если появится какая-то работа для нас, то я приду домой забрать тебя!
Единственным, кто не выражал ко мне в это утро особых чувств, был ты, Уиллем!
Ты стоял у дверей, глядя на меня без злобы, без интереса, просто ожидая, пока я уйду.
* * *
Был чудесный день, начало июля. Если не приглядываться слишком внимательно, то город выглядел почти чистым и опять красивым. Лишь отсутствие на улицах легковых автомашин и велосипедов — они, в основном, были конфискованы — усиливало разницу с довоенными днями.
Существовали только такси, всегда вызывавшие у меня смех, — припряжённые к лошадям автомобили с отсечённой моторной частью: ни у кого не было возможности раздобыть хоть каплю бензина.
Родственник из деревни, навестивший нас, рассказал об одной местной графине, которая всегда выезжала в церковь со своим личным шофёром, одетым в униформу. Когда бензин исчез, она заставила его, по-прежнему в форме, возить её в церковь на двухместном велосипеде. Мы всласть похохотали по этому поводу.
Случались неурядицы и на работе. Партия очищенного гороха прибыла в прогнивших джутовых мешках, которые расползлись, как только их тронули. Пол покрылся просыпавшимся горохом по самую щиколотку. Конечно, никакой трагедии в этом не было — горошины никуда не укатились; единственной неприятностью стало, что они немного загрязнились на полу.
Был объявлен аврал — свистать всех наверх! Мы взялись за уборку, работали быстро и усердно, используя швабры, совки и всё, что подворачивалось под руки. Некоторые из нас подскальзывались и падали, что вызывало у остальных дружелюбный смех.
Одним из упавших оказался Крыса, и ему было совсем не до смеха. Он лежал на полу, с гримасой боли на лице, стараясь определить — всё ли с ним в порядке?
Однако лежание на горохе — тоже не из приятных занятий, и он быстренько вернулся в вертикальное положение. Отряхнувшись и продолжая морщиться, он сказал, обращаясь ко мне:
