Ничего хорошего не предвидится для её семьи, а она смотрит на это как на забаву и игры!
«Я рассматриваю нашу жизнь в убежище как интересное приключение, полное опасности и романтики».
Что она сказала бы, наблюдая своего собственного любимого папу, чахнущего под грязными простынями?
Что она сказала бы, придя в себя после долгой болезни и обнаружив, что её родная сестра умерла?
Что она сказала бы, если бы ей пришлось есть луковицы тюльпанов вместо зелёного горошка?
Конечно, она — богатая барышня с большими претензиями, намечающая список первоочередных покупок после окончания войны. Она презрительно задирает свой нос, завидев на улице ребят, подобных мне. Она с нетерпением ожидает возврата былого привычного высокого уровня жизни, жалуясь на вынужденное использование одной и той же клеёнки на столе с тех пор, как началась война.
«Как можем мы, чьи личные вещи — от моих трусов до папиной кисточки для бритья — так стары и изношены, надеяться когда-либо вернуть положение, которое мы занимали до войны?»
Она живёт в своём эгоистичном мире дневников и извращений.
Я считаю, её отец был прав, исключив, как об этом сказано в предисловии, из первого издания все её сексуальные откровения. Например, такие:
«Отверстие такое маленькое, что трудно представить, как мужчина может проникнуть в него, и ещё труднее — как оттуда выбирается ребёнок! Туда непросто вставить даже указательный палец!»
Из последующих изданий тоже следовало бы изъять описания подобного рода:
«Наверное, у меня скоро начнутся месячные! Я так думаю, потому что на своих трусах я часто замечаю какие-то клейкие выделения…»
Вряд ли нормальному человеку захочется читать о таких вещах!
С нею самой тоже что-то не в порядке. Временами она предстаёт как лесбиянка, например, когда описывает ночёвку в доме у своей подруги Жаклин:
«Я попросила её в доказательство нашей дружбы поласкать друг другу грудь, но Джекки отказалась. Кроме того, у меня ужасное желание поцеловать её, и я это делала.
Каждый раз, когда я вижу обнажённых женщин, даже Венеру в моём учебнике истории, я впадаю в экстаз. Иногда я нахожу их настолько совершенными, что с трудом сдерживаю слёзы. Ах, если бы у меня была близкая подруга!»
В том же духе говорится про отношения к мальчику Питеру, скрывающемуся в том же убежище.
Она постоянно мечтает, чтобы поменяться с ним одеждой, надеть на него «плотно облегающее платье его матери, а на меня — его костюм».
С такими странностями и вывертами она могла бы чувствовать себя в нынешнем Амстердаме более уютно, чем даже я.
Она предполагает, что все подробности о ней интересны и людям, и Богу.
«Иногда я думаю, что Бог старается испытать меня сейчас и будет испытывать в будущем».
Анна Франк хочет стать известным писателем и молится об этом:
«Если Бог сохранит мне жизнь, я достигну даже большего, чем мама. Мой голос будет услышан…»
Если бы она выжила, то так и осталась бы ещё одним подростком, препирающимся со своей матерью.
Однако из случившегося видно, что Бог располагает по-своему.
Знаменитой её сделала смерть — так ответил Бог на молитвы об известности.
Он ниспослал ей смерть, направив меня к ней!
Она получила славу. Я же получил тайну.
Иногда Анна Франк сидит у окна в своём укрытии в доме 263 по Принценграхт и смотрит из-за плотных штор на улицу, наблюдая за живущими по соседству детьми:
«…они такие грязные, что было бы противно прикоснуться к ним даже трёхметровой палкой. Настоящие трущобные дети с сопливыми носами!»
Они одеты так же, как и я был одет:
«…короткие рубашки и деревянные башмаки. У них нет ни пальто, ни носков, ни шапок, и никто не помогает им. Они грызут морковь, чтобы заглушить чувство голода. Они бредут из своих нетопленых домов по холодным улицам в ещё более холодные школы».
Возможно, я был среди тех, за кем она подглядывала. Вполне возможно! Ведь многие проходили по Принценграхт!
В любом случае, вот такую Анну, сидящую у окна, я воспринимаю гораздо ближе.
«Наши мысли… крутятся как карусель, перебрасываясь от евреев к еде, от еды к политике. Кстати, говоря о евреях: вчера я видела двоих сквозь щёлочку в занавесках. Мне показалось, что я глазею на одно из семи чудес света! Возникло такое неприятное чувство, будто я донесла на них властям, и теперь слежу за их злоключениями!»
Вот за это я её люблю! Теперь мы друзья!
27
— Пройдя через такие рассуждения, я стал мысленно беседовать с Анной. Пожалуй, ты прав, Уиллем. Вероятно, я свихнулся.
Вот послушай мои разговоры с нею:
Я начал чаще посещать окрестности дома на Принценграхт, где я увидел тебя, Анна, в тот раз! Всё сейчас переменилось вокруг. Напротив церкви Весткёрк, на другом берегу канала, рядом с писсуаром, находится то, что назвали Гомо Монумент[4]. Сразу за церковью — прихотливое здание нового ресторана.
Тут есть и тебе памятник, ничем не схожий с твоими фотографиями из книги. Японские подростки фотографируются на его фоне.
А за углом, на Лейлиграхт, там, где был бакалейный магазин, над которым жила любопытная старуха, теперь расположена американская книжная лавка, и рядом — торговля товарами для беременных женщин.
Весь город пропах свежей краской. На мой взгляд, он слишком прихорашивается. В основном для иностранцев и для гомиков. Это уже не наш Амстердам, Анна, не Амстердам военного времени, когда всё было грустным и хрупким, даже воздух!
Проходя мимо твоего дома вечером или рано утром, ещё до открытия Музея Анны Франк, я вижу длинную очередь посетителей. Вход стоит семь с половиной евро. Тебя превратили в святую и в источник доходов!
* * *
Порой я провожу вечер в кафе Вестерторен. Это весёлое место, где всегда крутится множество собак и раздаётся громкий смех. Здесь общительная барменша и дешёвый джин.
Туристы сюда не заходят. Только кинут взгляд внутрь— и тут же уходят прочь: слишком много выпивох с синяками на лбах и кулаках, хотя они, скорее, от падений, чем от драк. Отсюда хорошо слышны колокола церкви Весткёрк, тяжело и серьёзно отбивающие каждый час.
Ты любила слушать эти колокола во время войны!
Сквозь крики и музыку в баре я слышу их удары, которые говорят мне, что ещё один час моей жизни прошёл, и то, что ждёт меня впереди, стало гораздо ближе.
Моя жизнь идёт к завершению, а я так и не жил по-настоящему.
Я умер почти в том же возрасте, что и ты, Анна! Моя тайна вынуждала меня сторониться людей и самой жизни. У меня были приятели — но не друзья; шлюхи — но не жена.
Скоро я пойду в твой дом, но не сейчас, я ещё не совсем готов для этого.
Вот через несколько дней…
На этой неделе…
Ещё через недельку…
Такое событие не должно быть поспешным, это важно! Необходимо выбрать правильный день, в этом весь смысл встречи, не так ли, Анна?
Нет, я не боюсь ничего, да и что может случиться? Самое худшее, если настигнет клаустрофобия и придётся выбежать наружу.
* * *
Порой случаются странные встречи.
Однажды тёплым вечером я сидел здесь же, в кафе, за столиком снаружи. Звон церковных колоколов эхом отдавался у меня в грудной клетке.
Я заметил женщину приблизительно моего возраста, сидевшую в одиночестве за другим столиком и курившую излишне много. После нескольких быстрых затяжек она замирала и, казалось, забывала и про свою сигарету, и про выпивку, медленно пьянея.
Одета она была красиво, даже претенциозно. Тёмно-каштановые крашеные волосы. Совсем немного губной помады.
Спустя некоторое время она оживлялась, делала очередной глоток из бокала, и снова — несколько быстрых затяжек. Наконец она достала ручку, небольшой листок бумаги и что-то записала на нём…
