Позднее я узнал причину обрушения: брошенные дома растаскивали на дрова, и опорные балки тоже были кем-то утащены. Настал день, и ослабленные стены с грохотом обрушились прямо передо мной!

Доводилось мне видеть пьяных людей, падавших в каналы. С мостов и набережных им кричали зеваки, а выпивохи обычно отзывались руганью. Получалось про-сто-таки увлекательное представление!

Старый охранник нашего склада рассказал мне, что подобные события принадлежали к давним городским традициям. Единственный вопрос оставался невыясненным: где они могли найти в то голодное время достаточно выпивки, чтобы так сильно опьянеть?

Некоторые городские пьяницы были местными знаменитостями из-за их «способностей». Один из них мог спеть национальный гимн задом наперёд. Другой поедал на спор толчёное стекло; а ещё один, по прозвищу Балагур, умел цитировать голландских классиков на любую заданную тему. Таким способом они добывали деньги на спиртное.

Именно Балагур на моих глазах упал в канал весенним днём 1944 года, когда я нёс фасоль в дом на набережной Херейн. Прохожие, собравшиеся на мосту, выкриками комментировали происшествие. Мне не хотелось опаздывать с доставкой, но и пропустить зрелище тоже было жалко. Ранец в тот день был тяжёлый, однако я не посмел снять его и поставить на мост.

Борода и волосы Балагура были угольно-чёрные, острый подбородок выдавался при разговоре вперёд, как у многих беззубых людей. Глаза сверкали яркой голубизной, заметной даже с моста. Сначала он отвечал прибаутками, но отдельным крикунам посоветовал заткнуть языками свои задницы.

— Ты бы лучше вылез из воды, а то можешь умереть!

— Это молодой может умереть, а старый — должен!

— Тогда у тебя не так уж много времени, старик!

— И мы, и время — во власти Божьей!

— Ты, должно быть, сам придумываешь половину своих поговорок!

— Мир любит быть одураченным!

В этот момент глаза Балагура встретились с моими, и меня охватило странное чувство, что он заглянул в моё нутро, проверяя — понял ли я, что он подразумевал под смертью, и Богом, и временем, и миром, который любит быть одураченным.

Я ощутил головокружение и вцепился в перила…

В сознание я вернулся благодаря лямкам ранца, резавшим мне плечи. Пора было идти. Колокола близкой церкви Весткёрк уже пробили пять часов.

По этому адресу я уже приходил несколько раз. Вежливая пожилая женщина на нижнем этаже, всегда одетая в один и тот же желтовато-коричневый свитер, приглашала меня войти и угощала чаем, приготовленным на дровяной печке. Она была не только искренне гостеприимна, но ещё и не хотела, чтобы я вошёл и вышел слишком быстро, — это могло бы вызвать подозрение.

Когда я уходил, она обычно давала мне старые газеты и деревянные обрезки:

— Для твоего домашнего очага!

Но так было нужно и затем, чтобы ранец не выглядел при выходе пустым, будучи внесён наполненным.

Она носила очки, делавшие её глаза похожими на рыб в аквариуме, а в остальном была вполне приятная и умная женщина.

Я волновался, что задержался на мосту в то время, как она ждала моего прихода. Возможно, там были и другие люди, ожидавшие еду, пока я любовался пьяницей в канале!

Выйдя на набережную Херейн, я ускорил шаги, глядя себе под ноги. Поэтому я не заметил небольшое скопление людей перед нужным мне домом, пока почти не упёрся в них.

Это была полиция, выводившая людей из дверей и сажавшая их в полицейский фургон.

Крепкая рука вцепилась в моё плечо сзади, и ужасная мысль тут же пронзила меня: «Это конец!!! Она сообщила полиции, что придёт мальчик и принесёт продукты! Они дожидались меня!»

— Не двигайся! — послышался голос у меня за спиной. — Делай, что я скажу!

Голос показался мне знакомым, но я был слишком напуган, чтобы распознать его…

Мгновение спустя — пальцы продолжали сжимать моё плечо — он тихо произнёс:

— Всё в порядке! Мы идём, неторопливо прогуливаясь, мимо этого дома, просто два человека, занятые беседой и совсем не интересующиеся арестом нескольких прятавшихся евреев!

Как только прозвучало слово евреев, я узнал его — это был Крыса с моей работы! Всё еще смущённый, но уже менее испуганный, я посмотрел на него, и мы бок о бок двинулись дальше.

— Хорошо, что ты опоздал, — шепнул он. — Иначе тоже попал бы в облаву!

В этот момент полиция вывела из дома ту самую пожилую женщину в больших очках. На ней был знакомый мне коричневый свитер. Заметив меня, она грустно улыбнулась.

Крыса продолжал шёпотом информировать меня:

— Кто-то позвонил нам и предупредил об аресте, вот хозяин и послал меня найти тебя; он беспокоился, что ты можешь влипнуть!

На секундочку я загордился, что сам хозяин беспокоился обо мне, но тут же понял — его беспокоило, что я скажу полиции о том, где я взял доставляемые продукты.

«А что, если Крыса — один из тех, кто доносит в полицию? — подумал я. — Он ждал меня, чтобы я не пришёл во время ареста и не выдал тайную систему по распространению продовольствия со склада! Ведь она помогает ему находить укрытия евреев, а за это он получает плату!»

— Что делать с фасолью? — спросил я, когда мы отошли подальше от опасного места.

— Можешь взять её себе!

— Разве я не должен вернуть её на склад?

— Нет, она была оплачена вперёд!

Так я пришёл в этот день домой Фасолевым Героем!

Мать убрала часть фасоли, а остальное стала варить, и кухня сразу празднично преобразилась, наполнившись запахом изобилия впервые за эти годы.

Отец стоял, опершись на дверной косяк, и глотал эрзац-кофе, пока я подробно рассказывал свою историю: про пьянчужку, спасшего мою жизнь; про несчастную пожилую женщину в коричневом свитере; про Крысу, который, может быть, и порядочный человек, но, скорее всего, нет.

Я излагал события для обоих родителей, но адресовал рассказ отцу, чтобы он не увидел опять опасную глупость в моём поступке, в краже гораздо большего, чем он позволил мне.

В этот момент раздался негромкий стук во входную дверь.

Я немедленно вообразил, что это хозяин явился за своей фасолью, что произошла ошибка — никто не платил за неё, а Крыса не знал или солгал.

— Пойди, узнай, в чём дело? — попросила мать ласковым голосом.

Она по-прежнему боялась подходить к дверям.

Отец слегка коснулся моего плеча, пока я миновал его на пути к двери, но я не понял, что означал его жест.

Я открыл дверь и увидел Франса в солдатской форме, сидевшего в инвалидном кресле на колёсиках. Несмотря на одеяло, покрывавшее его колени, я мгновенно понял, что у него нет ног.

— Гитлер — это мразь! Россия — это гадость! Война — это дерьмо! — кричал Франс за столом, держа в руке стакан джина; слёзы катились по его щекам. — Я был последним идиотом! Я думал, война — это романтика, героизм! Вы знаете, на что похожа война? Это взрыв на фабрике, промышленная катастрофа!

Он внезапно замолк, вспомнив нечто, сделавшее его глаза стеклянными.

Мы все сидели за тем же столом, за которым однажды вечером Франс донёс на меня родителям, что привело к сильнейшей порке в моей жизни и к потере доверия у моего отца.

Видимо, в этот момент круг замыкался.

Я стал сейчас Фасолевым Героем, а Франс превратился в безногого калеку, лившего слёзы. Теперь он не мог властвовать над нами, он стал зависимым от нас почти во всём — в пище, в жилье, в общении. Восхищение моей матери своим братом сменилось жалостью…

Наконец Франс заговорил, и его глаза стали менее стеклянными:

— Под Сталинградом я проходил мимо двух немецких солдат, сидевших на снегу около только что убитого коня. Они черпали ложками его мозги и ели их, пока те ещё были тёплыми!..

Франс лишился своих ног, когда его переехал немецкий грузовик при поспешном отступлении после сражения. Это произошло не в самом Сталинграде, а где-то поблизости. Он попал в госпиталь на Украине, и там в его документах что-то напортачили, затянув возвращение домой почти на год.