— Я заберу их себе и буду давать консулу по одной каждый вечер.

Консул впал в ярость:

— Что вы, немцы, думаете о нас британцах? Вы полагаете, что раз вы заперли нас в этой вонючей тюрьме, так мы покончим с собой? Еще до того, как закончится война, это вы, а не мы, будете пытаться покончить с жизнью.

Директор слегка растерялся и, в конце концов, согласился с тем, чтобы таблетки находились у консула.

Я решил воспользоваться уступкой тюремщика и продолжил наступать.

— А здесь бутылка шотландского виски. Англичане всегда пьют виски с содовой и с кусочком льда в шесть часов вечера. Я буду присылать лед и воду из отеля, — сказал я директору, — и уверен, что вы будете так любезны, что подадите их консулу в камеру ровно в шесть вечера.

Директор не выглядел довольным моим предложением, но все-таки пообещал проследить за тем, чтобы англичанину подавали его скотч с содовой каждый вечер.

Эта новая уступка вдохновила меня на попытку выяснить, насколько далеко мы можем зайти.

— И еще одна вещь, — продолжил я. — За полчаса до ужина, который накрывается в восемь часов вечера, англичане всегда пьют коктейль — обычно «Мартини». Я принес с собой шей-кер и все, что необходимо смешивать, а из отеля пришлют лед. — Я полез в портфель, достал оттуда бутылки джина и вермута и повернулся к директору:

— Теперь берем четыре части джина и одну часть вермута, наливаем их в шейкер и…

И тут я понял, что достиг предела терпения директора, потому что он буквально взорвался:

— Черт возьми! Я разрешил ему иметь таблетки со снотворным, его виски и содовую. Он даже может иметь джин и вермут, но будь я проклят, если стану еще и коктейли смешивать для моих узников.

Через несколько дней Лондон смягчился и освободил немецкого консула в Глазго, а британский консул и его секретарша с триумфом вернулись обратно в отель «Атлантик».

После четырех лет в Москве и года в Берлине в Государственном департаменте мне сказали, что в Советский Союз мне не придется возвращаться лет десять. Но через девять месяцев в Гамбург поступила короткая телеграмма, предписывавшая мне вернуться назад в Москву «как можно быстрее». (Государственный департамент всегда требует от тебя отправиться к новому месту службы прежде чем оформлены все необходимые приказы, поэтому каждый раз, когда я приезжал на новое место, мне удивлялись, поскольку не ждали меня так скоро. Наверное, я воспринимаю Департамент слишком серьезно.)

Однако я был намерен взглянуть в последний раз на Запад, прежде чем война сожжет его дотла. Итак, я направился в Лондон в десятидневный отпуск через пока еще нейтральный Брюссель. Я приехал на германскую границу в Экс-ла-Шапель поздно ночью. Мне сообщили, что граница «закрыта на ночь». Пограничники были упрямы и не собирались меня пропускать до тех пор, пока я не стал настаивать, что везу некоторые важные документы. В это время Самнер Уэллс [159] находился с мирной миссией в Берлине. И даже гитлеровские пограничники не хотели, чтобы война продолжалась, если есть возможность ее остановить. Хотя я не делал заявлений о том, что везу предложения о мире, они, вероятно, подумали, что как раз мое немногословие является признанием секретности и срочности моей поездки. Фактически же единственным официальным документом, которым я располагал, был мой паспорт. Как бы то ни было, но земля и небо начали свое движение, чтобы граница открылась перед таинственным курьером. Они осмотрели машину, багаж и, наконец, велосипед, предназначенный для того, чтобы я преодолел на нем одну или две мили до места, где начиналась бельгийская железная дорога. Когда я уже закрепил мой чемодан на багажнике велосипеда и был готов отправиться в темноту ночи, командир пограничников предупредил меня, что со своим последним часовым они не могли поговорить по телефону и он не предупрежден о моем появлении. Поэтому часовой может начать стрелять по мне. Командир предполагал, что я возьму риск на себя. Однако мысль о том, что меня могут застрелить из-за одного лишнего дня отпуска, совсем мне не понравилась и кроме того, международная ситуация и так была напряженной, не хватало только застреленного в ночи американского вице-консула. Я вежливо сообщил ему, что определенно возражаю против того, чтобы продолжать движение на свой страх и риск. Я вновь снял свой чемодан и отправился в станционный отель, где вскоре расположился во вполне приличном номере. Едва я собрался спать, как ко мне явился командир пограничной стражи.

Не буду ли я возражать против того, что меня отвезут на железнодорожном локомотиве, который они смогли для меня снарядить?

Я согласился, что паровоз будет вполне безопасным средством, и уже через час я пересекал границу в кабине персонального поезда. Тем же вечером меня развлекали в лучших ресторанах Лондона как «последнего пассажира» из Германии.

В течение трех дней меня поили и кормили всем городом. Но затем кто-то еще вернулся из Германии, и обо мне позабыли. Случилось и еще кое-что, что ускорило мою подготовку к отъезду в Москву. Из Гамбурга я привез с собой несколько листовок, которые сбрасывали с самолетов Королевского воздушного флота. Лишь немногие из этих листовок попадали в Гамбург, очевидно, по причине неверных представлений о том, где расположен Гамбург. Но вот большой лес, который находился в двадцати милях к северу от города и где я часто охотился по выходным, был буквально завален листовками. Опираясь на сведения о действительном месторасположении Гамбурга, Королевский воздушный флот, в конце концов, исправил тот навигационный огрех, который вызвал столь незначительную ошибку.

По некоторым причинам (возможная скромность Министерства информации или, что еще более вероятно, вполне объяснимое стремление избежать публичной, не совсем уж заслуженной критики качества листовок) их решено было считать «секретными», и британские газеты не смогли получить их копии. В один из моих первых лондонских вечеров, не подозревая о скрытности Министерства информации в этом вопросе, я передал образцы листовок нескольким американским журналистам. Уже следующим утром фотокопия одной из них появилась на первой полосе лондонской газеты. В палате общин был немедленно инициирован запрос и принято решение установить источник утечки.

Я уехал в Москву на следующий день.

Москва не слишком изменилась за те два года, что я отсутствовал. Появились, конечно, новые лица среди дипломатов, и по сравнению с прошлым значительно вырос немецкий контингент. В политическом отношении партийная линия совершила несколько зигзагообразных поворотов, в результате которых немцы стали очень хорошими друзьями, а американцы — очень злыми врагами. Но это означало и то, что немецкому дипломатическому контингенту приходилось вести себя исключительно вежливо по отношению к советским официальным лицам. Теперь они уже не могли проезжать на красный свет, или посылать к черту советских милиционеров, или грубо критиковать пятилетки. Как тоскливо выразился один из немецких дипломатов Гебхардт фон Вальтер[160]: «О господи, где вы добрые старые деньки плохих отношений!»

Наши отношения с русским населением были ограничены, вероятно, как никогда ранее, и даже поездки стали трудными до невозможности. Как только моя обычная жизнь пошла своим чередом, я предпринял попытку выбраться в деревню. Во-первых, я обратился в «Интурист» с просьбой забронировать для меня билет на одном из экскурсионных волжских пароходов, но «Интурист» с сожалением ответил, что все пароходы на ремонте. Тогда я стал просить о посещении одного из конных заводов вблизи Москвы. Завод тоже, как мне объяснили находился на ремонте. Когда я спросил, как вам удалось поставить на ремонт ферму по разведению лошадей, мне ответили, что в этом они не специалисты. Однако, в конце концов, мне сказали, что я могу отправиться на самолете в Ростов-на-Дону и посетить несколько местных хозяйств. Полет на самолете оказался довольно нервным мероприятием, потому что самолет тоже весьма нуждался в ремонте, но после нескольких незапланированных посадок на свекольных полях и прямо в степи мы, наконец, прибыли в Ростов, где меня с большой сердечностью встретила половина местного городского начальства.