— Вызовите мне интуристовское такси, пожалуйста, — громче, чем нужно, сказал я.

Я решил сразу же позвонить Дюранти и поблагодарить его за помощь. К тому же у него имелось хорошее шотландское виски, которое мне было совершенно необходимо.

Через день или чуть позже посол Буллит вернулся в Вашингтон, оставив за себя Джорджа Кеннана^[87], в то время третьего секретаря дипломатической службы, с тем чтобы тот подобрал помещение для нового посольства, которое предстояло открыть в феврале.

Я продолжил свои занятия русским языком, работая по десять-двенадцать часов в день с моим преподавателем и дома. К Рождеству моя голова уже окончательно поплыла от падежных окончаний, неправильных глаголов и словарного беспорядка. Мне показалось, что пора отдохнуть. Кроме того, погода в Москве была отвратительной, с чередованием дождя и снега, сопровождавшихся туманом.

Я отправился в короткую поездку на Кавказ — на сей раз без сопровождения интуристовского проводника. Я хотел добраться до Сочи, летнего курорта на Черноморском побережье. Но в это время года прямых поездов не было, и мне предстояло сделать пересадку в маленьком городке под названием Армавир. Как обычно в России, поезд из Москвы пришел с опозданием. Я пропустил пересадку, и мне пришлось дожидаться ее весь следующий день. Армавир находится на Кубани, и это был тот регион, где в прошлом году был очень жестокий голод. Чтобы убить время, я нанял дрожки — четырехколесную повозку, которыми управлял пожилой бородатый крестьянин, с запряженной в них изможденной, тощей кобылой. Я сказал кучеру, чтобы он провез меня по нескольким деревням в округе.

— Я покажу вам несколько деревень, и подобного в своей жизни вы еще не видели.

И он выполнил свое обещание.

Первая из деревень, куда мы приехали, состояла из двух-трех десятков домов. Лишь в трети из них жили люди, другая треть была сожжена, и оставшиеся были брошены или развалились сами. Один или два ребенка со вздутыми от недоедания животами тихо играли на улице. Несколько стариков-крестьян возились на задних дворах своих хижин.

Кучер махнул им рукой, когда мы проезжали, и они помахали ему в ответ.

— Это моя деревня, — объяснил он. — Только я забрал свою лошадь и уехал в город, прежде чем началась коллективизация. Коллективизация! — и он с отвращением плюнул. — Коллективизация, черт подери! Это она принесла нам голод.

Следующая деревня была меньше, в ней было лишь десять или двенадцать домов. Некоторые из них были сожжены, и остальные стояли пустыми. Не доносилось ни единого звука. Даже лая собак. Она была мертва. Кучер проехал через деревню, не произнеся ни единого слова.

Через несколько миль мы приехали в третью деревню. Она была не больше, чем предыдущая, но в полях возле нее мы смогли увидеть пятерых мужчин и женщин, которые ковыряли землю мотыгами. В самой деревне детей не было, вообще никого, за исключением одной дряхлой старухи, сидевшей на пороге обветшалой хижины и жевавшей что-то, извлекаемое из глиняной кружки. Мы остановились, я вышел и направился к тому месту, где она сидела.

— Есть здесь кто-нибудь?

— Ушли, — сказала она мрачно. — Все ушли. Они забрали двух моих мальчиков. Они сожгли мой дом.

Она показала на обугленные остатки по соседству.

— Мой муж, они застрелили его. Все остальные ушли в город — дети и все остальные. Но здесь еще осталось несколько человек, и они дают мне что-нибудь из еды. Я слишком стара, чтобы работать.

Она взяла свою кружку и показала мне жидкую кашицу, где плавала солома, которую она пыталась выудить пальцами.

— Это мои завтрак, обед и ужин на сегодня.

Я вернулся в дрожки и велел кучеру возвращаться в город. Я увидел достаточно голода на много лет вперед.

В Армавире не было гостиницы, но начальник станции, узнав, что я иностранец, пригласил меня оставить свои вещи у него в конторе и лечь спать возле печи.

Все это не обещало, что мне удастся провести ночь в комфортных условиях. И я решил пройтись по городу, чтобы вернуться обратно достаточно усталым, прежде чем уснуть на жестком полу. Я не прошел от станции и сотни ярдов и собирался перейти освещенную фонарями улицу, как увидел, что прямо на меня из темноты движется повозка, груженная вязанками дров. Возница, сидевший на облучке, мирно спал. Вдруг в двадцати ярдах от меня на улицу из переулка выскочила стайка маленьких созданий и побежала по направлению ко мне. Вначале я подумал, что эта свора одичавших собак или даже волков, так низко стелились они по земле на бегу. Но как только они приблизились, я понял, что это дети. Их лица выглядели по-старчески; их одежда была слишком велика для них и волочилась за ними по грязи. Их вожаку было от силы лет двенадцать или четырнадцать. За ним бежало человек пятнадцать или больше. Замыкали стаю малыши, не поспевавшие за остальными. Им было по семь или восемь лет, как я мог предположить по их маленьким лицам, которые выглядели до странности старческими и изможденными. Я слышал о бездомных беспризорниках, спасавшихся от голода, поразившего их деревни, и собиравшихся в банды по городам, где они жили тем, что могли выпросить, позаимствовать или украсть. Несмотря на свой возраст, они своей жестокостью и убийствами быстро приобрели репутацию, которой могли позавидовать сицилийские бандиты. Это была моя первая личная встреча с ними, и нет нужды отрицать, что я был по-настоящему напуган.

Я остановился под фонарем и прислонился спиной к столбу. В моем кармане был карманный пистолет Дерринджера, который я всегда носил в России с собой. В первый и последний раз в моей жизни я взял его в руку и взвел курок. Сама мысль о том, что мне придется стрелять по стае ребятишек, была ужасна, но с перспективой быть зарезанным я тоже не мог мириться. Я просто стоял и ждал. Вожак стаи приближался. До него или нее — ни по одежде, ни по маленькому личику разобрать пол было невозможно — оставалось не больше десяти футов. Я размышлял, стоит ли выстрелить прямо через карман и отпугнуть его. Но вожак, казалось, совсем и не собирался направляться ко мне. Он или она миновал линию фонарей и побежал следом за повозкой с дровами. Маленькие блестящие глаза были нацелены на дрова. Вся остальная стая пронеслась мимо, задевая меня рукавами своих длинных грязных пальто.

Только когда они добежали до повозки, я понял, что это все значило. В детстве я играл в игру «карточный домик», но я не видел ничего подобного тому, что проделали дети с дровами. В несколько мгновений вся стая исчезла в переулках, при этом каждый уносил столько палок, сколько мог. Возница по-прежнему спал, опираясь на тот оставшийся минимум поленьев, который позволял ему сохранять вертикальное положение.

Много лет спустя мне пришлось проводить беседу с молодым русским, претендовавшим на работу на радиостанции «Голос Америки». Он рассказал, что родом с Кубани и оказался сиротой в силу сочетания обстоятельств: голода, который убил его мать, и высылки, которой подлежал его отец. Я спросил, как ему удалось выжить.

— Я присоединился к шайке беспризорников, — ответил он, — и мы как-то выжили.

— Где это было? — спросил я.

— В Армавире.

Он не помнил, обворовывали ли они этот конкретный воз с дровами. Но признал, что воровали, и много.

Я не смог предоставить ему работу, но он получил другую, еще лучше. Теперь он женат и счастливо обитает на Лонг-Айленде.

В ту ночь в Армавире я спал плохо, даже хуже, чем ожидал. Наутро я сел в поезд на Сочи.

В Сочи было холодно и пасмурно — собственно, о том, что в декабре там именно так и бывает, мне говорили все. Я сел на советский пароход до Батума с остановкой в Поти на несколько часов для выгрузки. В порту стояло несколько иностранных судов, в основном турецких и греческих, загружавших зерно. Я спросил моряка, куда отправляется зерно, которое они грузят.