После того как перед нами провели пятнадцатую или двадцатую лошадь, посол, очевидно, столь же пораженный, как и я, спросил:

— И сколько их там?

— Шестьдесят четыре, — ответил командир гарнизона ровным тоном, как ни в чем не бывало.

— Господи! Да ведь это действительно конюшня для игры в поло!

— Это то, о чем вы нам говорили, не так ли? — сказал Буденный. — Четыре лошади для одного игрока — четыре команды, значит, шестнадцать игроков. Я думаю, мы можем позволить себе то же, что и вы, американцы.

Когда последняя из шестидесяти четырех лошадей прошла перед нами, подвели большого темно-бурого боевого коня, оседланного и взнузданного:

— А это шестьдесят пятый — для Его превосходительства, рефери. Не хотите ли попробовать?

Пока посол садился на своего коня, я бочком подошел к одному из адъютантов и спросил:

— Как вам удалось собрать вместе такую коллекцию?

— Очень просто, — ответил он. — Буденный послал телеграмму на все конезаводы Союза и приказал доложить о наличии у них лошадей, отвечающих вашим спецификациям. Затем он приказал привезти лучших в Москву.

Еще несколько недель ушло на выездку лошадей и обучение самих игроков. Наконец наступил формальный день первого в истории Советского Союза матча по поло^[118].

После полудня в жаркий сентябрьский день пляж у брода был переполнен купальщиками. Все происходило еще до того, как купание голышом было объявлено в Советском Союзе некультурным, но все же деревянный забор разделял женскую и мужскую части пляжа. Путь из лагеря к броду и на «поле для поло» пролегал через женский пляж. Но к тому времени женщины уже настолько привыкли к тому, что мы каждый день скачем мимо них, что даже голов не повернули в ответ на наше появление, хотя мы были все одеты в яркие синие и красные рубашки-поло, предоставленные по такому случаю московскими спортивными клубами.

Тем же днем, но еще раньше, целый отряд пехотинцев промаршировал по пляжу и переправился на равнину на другой стороне реки. Там они рассредоточились и стояли на расстоянии вытянутой руки друг от друга, образовав гигантский круг диаметром с милю. Но на самом деле они так далеко расположились от настоящего поля и так здорово спрятались в складках местности, что практически не были видны зрителям.

Однако и это не стало предметом внимания купальщиков. Люди в Советском Союзе привыкли ко всякого рода военным маневрам.

Но что все-таки заставило обнаженных леди подняться на ноги, так это вереница длинных черных лимузинов, проследовавших пляжем, переправившихся через брод и исчезнувших где-то на равнине на той стороне реки.

Представляю, как купальщики лишь завтра, прочтя в «Правде» статью об игре в поло в Серебряном Бору, поймут, что все это означало. Матч на самом деле смотрели лишь немногие — иного не позволил круг из солдат. Но аудитория была хотя и небольшая, зато столь же избранная, что и в Мидоубруке[119]. Народный комиссар по иностранным делам Литвинов, нарком обороны Ворошилов, несколько членов Политбюро, посол Буллит с несколькими сотрудниками и горстка тщательно подобранных советских и американских журналистов.

Личный секретарь посла играл за команду синих.

Сама игра, может быть, и не отвечала стандартам Мидоубрука, но, на вкус любого зрителя, была вполне увлекательной и напряженной. Моя команда проиграла. (Потом меня незаслуженно хвалили за дипломатичность, позволившую победить другой стороне.)

После игры зрители и игроки прибыли в посольство на прием, продлившийся до утра. Единственное, что прошло не так гладко, касалось Миджет, моего полицейского щенка, написавшего на колени наркому обороны.

Все лето продолжались игры в поло. Когда выпал снег, мы стали играть в большом городском манеже. Но постепенно некоторые из лучших игроков стали выпадать из обоймы.

— Маневры, — объяснил командир.

Повсюду происходили события, имевшие к поло лишь незначительное отношение. Геринг объявил, что Германия строит воздушный флот. На параде в Берлине немецкая армия продемонстрировала новые мобильные пушки. Газеты сообщали, что Рейх создает новые механизированные дивизии.

В те дни почти ничего не было слышно о немецкой кавалерии и совсем ничего о немецком поло.

Однажды ранней весной нам позвонили из кавалерийских казарм и сказали, что тренировки не будет. Все войска на маневрах.

— Когда они вернутся, — вежливо пообещал командир, — я дам вам знать.

Войска все еще были на маневрах, когда спустя шесть лет мы все узнали, что началась война.

Но я до сих пор уверен, что являюсь старшим инструктором по поло Красной армии.

Однажды, в жизнерадостном порыве, я съехал по перилам посольства и растянул лодыжку. Посольский доктор прописал мне постельный режим, а посол Буллит купил мне щенка овчарки (сучку), чтобы я не скучал. Глава канцелярии посольства Джон Уайли стал называть ее собакой «тайной полиции», и я признал, что она не походит на тех немецких овчарок, которых я видел прежде. Но когда она выросла, она, ко всеобщему изумлению, превратилась в черную бельгийскую овчарку — грюнендаля. Особенно неожиданным это было для меня, потому что я вообще никогда и не слышал о грюнендалях.

Миджет[120] (я назвал ее так в честь одной миниатюрной московской балерины, с которой был недолго знаком) была чуть меньше обычной немецкой овчарки и намного легче. Ее шерсть была длинной и шелковистой — это если я ее расчесывал. Когда она была щенком, она ничем не отличалась по поведению от других собак и быстро привела в негодность всю мою обувь и даже большую часть ботинок посла. И она была еще юной, когда ее представили московскому обществу. На первом приеме, на который ей позволено было явиться, она уселась на колени к маршалу Ворошилову и преуспела в том, чтобы его бриджи слегка промокли. Но он воспринял это правильно, и когда мокрое вытерли, опять посадил Миджет к себе на колени. По мере того как она взрослела, ее способности приносить бедствия стали намного превосходить возможности самоконтроля. Соответственно вырос и причиняемый ею ущерб. Итак, я принялся за поиски тренера для нее и скоро обнаружил, что все собачьи тренеры в Москве служат в ГПУ. Тем не менее в ГПУ очень любезно согласились принять ее, и в течение трех месяцев она ходила в интернат сталинской тайной полиции.

Вернувшись, она уже была гордым обладателем собачьего эквивалента советской ученой докторской степени, представлявшего собой большую эмалированную красно-желтую медаль с ее именем и степенью («Отлично»), выгравированными на обратной стороне.

Позже медаль окажется очень полезной. В 1939 году, прямо перед началом войны, я оказался в Гамбурге и жил в отеле «Атлантик». Однажды вечером, усталый, я возвращался к себе домой и как горькую насмешку над собой воспринял известие, что в отеле на весь уикэнд поселился Герман Геринг. В результате мне не разрешили припарковать мою машину там, где я обычно ее ставил. Мне не разрешили пройти через входную дверь, пока меня не проверила полиция, и только после этого я едва смог протиснуться к лифту сквозь строй увешанных медалями и ленточками адъютантов Геринга и подняться к себе наверх. Когда я наконец добрался до своей комнаты, то был настолько разозлен на Геринга за всех его дурацких присных, что когда я одевался к ужину, то вытащил красный шелковый пояс от моего банного халата, прицепил его к одному своему плечу и протянул его через всю грудь, словно это был орден Святого Георгия. Затем я украсил его всем, что смог найти. Это были зажим для галстука, булавки для воротничка, безопасные булавки, просто булавки, и в середине красовалась докторская медаль Миджет. Когда я вошел в лифт, то выглядел презабавно. Но когда другие пассажиры лифта присмотрелись повнимательнее к моим украшениям, то их реакция были такой, как я и рассчитывал, почти такой же злой, как и у меня, когда я приехал в отель. Тем не менее они лишь поворчали, и я смог выйти из отеля невредимым — с пояском от халата и всем, что на нем было.