Девушка из «Интуриста» в высоких резиновых сапогах вышла из здания аэропорта поприветствовать нас. А мы вылезли на бок «Старушки», бесславно уткнувшейся свои брюхом в грязь и жижу. Пилот схватил мою руку и крепко пожал ее, бросив мне последний возглас по-русски. Интуристовский гид перевела:

— Он хочет знать, понравился ли вам полет.

И тут настал мой черед осклабиться.

Свою книгу о поездке в Советский Союз сэр Уолтер Ситрин[70] начал с описания того, что в его ленинградском отеле не оказалось пробки для ванны. Он полагал, что из-за этого наблюдения кое-кто может посчитать его необъективным. Но он настаивал, что дело было в том, что исчезнувшая пробка в ванне была настоящим символом всего остального, что он увидел в России.

Что касается меня, то боюсь, что таким символом для меня была грязь в аэропорту — и вездесущий интуристовский гид. Впрочем, гид был не более вездесущим, чем грязь, но ее-то вы можете соскоблить.

Вместе с девушкой-гидом мы посещали достопримечательности: Зимний дворец, музей Эрмитаж, балет, Царское село, Петергоф. На протяжении трех дней она все время была рядом и все увиденное сопровождала глубокими марксистскими пояснениями. Даже то, почему в Петергофе не работают фонтаны:

— Это для того, чтобы у рабочих было больше воды в рабочие дни. По воскресеньям, когда рабочие свободны [и, вероятно, не моются], фонтаны работают прекрасно.

Ленинград вогнал меня в депрессию. Здесь громадные желтые каменные дворцы выстроились вдоль главных улиц, а их незанавешенные окна выглядели осуждающе и как-то обиженно. Улицы были наполовину пустыми, а те немногие люди, с кем можно было поговорить, думали о прошлом, а не о будущем. Это напомнило мне старую историю о рабочем, который в поисках места обратился в советское бюро по трудоустройству.

— Где вы родились? — спросили его.

— В Санкт-Петербурге.

— Где вы учились?

— В Петрограде.

— Где вы живете?

— В Ленинграде.

— Где вы хотите работать?

— В Санкт-Петербурге, — удрученно ответил рабочий.

По утрам мы встречались с интуристовским гидом и она сообщала о наших планах на день. На любые мои предложения она отвечала отказом и указанием на непреодолимые препятствия для их осуществления. Она всегда добивалась своего или почти всегда. Вечером, прежде чем передать меня на попечение гостиничному консьержу, она бросала на него предельно выразительный взгляд, означавший, что теперь он отвечает за то, что до утра я буду хорошим мальчиком.

Мы уже завершили все раунды посещений, в том числе и тех мест, где я хотел бы побывать в последнюю очередь, и при этом в моем графике все еще оставался один день, прежде чем отбыть в Москву. Гид предложила мне хлебозавод, текстильную фабрику, профилакторий и детские ясли. Я отверг их всех.

— Хорошо, — спросила она угрюмо, — что же вы хотите делать завтра?

— Ничего, — столь же угрюмо ответил я.

— Ну, тогда ладно, — сказала она, направляясь к выходу из отеля, — но я все равно позвоню утром, чтобы узнать, не поменяли ли вы свои намерения.

Дело было в том, что я очень хотел кое-что сделать до того, как покинуть Ленинград, но только без интуристовского гида.

Перед моим отъездом из дома давний друг нашей семьи, дочь русского царского адмирала, спросила, а не смогу ли я взглянуть на их старую семейную виллу в Тарховке на побережье Финского залива в двадцати милях к северу от Ленинграда. Просьба была высказана во время коктейльной вечеринки и, как и большинство коктейльных просьб, была принята с поклоном и обещанием выполнить.

— Я набросаю схему, как найти виллу, — добавила она, потянувшись за бумажной салфеткой и помадой. — Когда вы будете там, быть может, вам удастся заглянуть в подвал и убедиться, в целости ли наше фамильное серебро. Мы зарыли его в тот день, когда бежали в Финляндию.

Я объяснил, что направляюсь в Россию в надежде начать дипломатическую карьеру, а не на поиски спрятанных сокровищ, но что я все-таки с удовольствием постараюсь узнать что-нибудь об их серебре.

Мне достаточно было провести в Ленинграде десять минут, чтобы понять, что я сделал ужасную ошибку. Обычно бывало даже приятно присмотреть какую-нибудь недвижимость для друга. Нет ничего более естественного, чем поехать за город, посмотреть, в каком состоянии находится дом, где родился Друг Икс или Друг Игрек. Но в России все по-другому. Здесь путь пролегал мимо интуристовского гида, гостиничного консьержа, шпиков, заполнявших холл отеля, и все это указывало, что любое отклонение от указаний Интуриста было verboten[71].

Я был не единственным, кому на это намекнули. Один из первых американских послов[72] в Санкт-Петербурге в своей депеше в Государственный департамент докладывал:

«Нет ничего более поразительного для американца уже при первом приезде сюда, чем строгость полиции. Может показаться, что столица находится в осаде».

Это было в 1856 году.

Так что это не было советским изобретением, хотя коммунисты определенно его усовершенствовали. И в этом совсем ничего нет от русской души. Как только предоставляется возможность и если, конечно, удается опрокинуть пару стопок водки, обычный русский начнет изливать на вас все, что у него есть на сердце, пока вы сами не захлебнетесь рыданиями. Он в подробностях расскажет вам о своей жизни, начиная с родословной лошадей дедушки и заканчивая сексуальной жизнью своей подруги. Возможно, ксенофобия была просчитанной компенсацией за патерналистское государство, царское или большевистское. А возможно, кто-то решил, что если обычный русский не станет держать своей рот закрытым, то государству следует взяться за то, чтобы лишние чужаки не внимали рассказам обо всех деликатных подробностях русской жизни.

Но это никак не решало моей проблемы с недвижимостью. Тем вечером, после того как раздраженная сотрудница Интуриста наконец ушла, я сидел в своей гостиничной спальне, тупо уставившись на бумажную салфетку, пытаясь сообразить, что мне делать. Я уже узнал, что из Ленинграда к финской границе идет пригородный поезд, который останавливается в Тарховке, и что он отправляется с Финляндского вокзала. Но как мне купить билет? Да и как я вообще выйду из отеля? А что если консьерж выследит меня и позвонит гиду из «Интуриста»? А если какой-нибудь железнодорожный полицейский спросит, что я тут делаю? Должен ли я ответить, что еду проведать спрятанное сокровище? Даже кондуктору Пенсильванской железной дороги это показалось бы несколько необычным. С другой стороны, что я отвечу, если, как это мне казалось вполне вероятным в тот вечер, я вернусь домой несколько месяцев или недель спустя, и адмиральская дочь спросит, разузнал ли я что-нибудь об ее вилле? Я бы не смог сказать, что даже не попытался. После двадцати лет в Америке, что она могла помнить о том, как работает полицейское государство, о государственной ксенофобии или знать о том, каково это быть иностранцем в России и чувствовать себя в такой дали от дома.

На следующее утро меня разбудил телефонный звонок. Это была гид «Интуриста», которая поинтересовалась, не изменил ли я свои намерения. Быть может, я хочу увидеть профилакторий, где государство искореняет венерические заболевания? Или детские ясли, где государство растит наилучших малышей? Или хлебозавод, где государство печет наилучший хлеб? Я бурчал злое «нет» на каждое предложение и сообщил гиду, что намерен провести в постели весь день и предоставить Господу и сну возможность привести меня в порядок без посторонней помощи. Когда я повесил трубку, я уже твердо решил ехать в Тарховку назло гиду и даже выкопать серебро из подвала, если представится такая возможность. Я мечтал увидеть лицо гида следующим вечером, когда я покажу ей мешок, полный серебра и драгоценностей, и сообщу, что подобрал его где-то в городе или нашел под своей кроватью.