— Вы должны гордиться этим, — сказал я, подчеркнуто обращаясь к «агроному», но тот выглядел хмурым и ничего не произнес в ответ.

Когда я собрался в обратную дорогу в город, то предложил снова вести машину, но водитель с озорством в глазах сказал, что сможет довести машину до города. Через полчаса мы с мэром уже сидели в моем номере в гостинице и пили стаканами виски. «Агроном» исчез — без сомнения для того, чтобы отрапортовать о возмутительном поведении американца. Я повернулся к мэру:

— Не вижу смысла в том, что вы хотите предотвратить посещение американцами ваших колхозов. Они в лучшем состоянии, чем были когда-либо. Вам следует показывать и гордиться тем, что вы сумели сделать.

Мэр выглядел беспомощно и вознес руки к небу:

— Мне приказали, чтобы вы не покидали город.

Через два дня, когда я вернулся в Москву, я рассказал в Наркомате по иностранным делам о моих приключениях.

— Но не осуждайте мэра, — добавил я. — Он сделал все что мог.

Если не считать моей поездки в Ростов и пары курьерских набегов на Персию, мы были заперты в Москве вместе с ее маленькими удовольствиями. Одним из них был «роллс-ройс» сэра Стаффорда Криппса. Когда-то он принадлежал одной британской подданной, умершей в Ленинграде, и чтобы распорядиться ее имуществом, сэр Стаффорд Криппс, в то время британский посол, выставил его на продажу. Старший механик американского посольства Стэннард, парень из ВМФ, осмотрел машину и доложил, что она может пригодиться. Вместе мы организовали покупку за пятьдесят долларов и прикупили еще и сломанную пишущую машинку. Сэр Стаффорд выглядел довольным сделкой, и мы были рады тоже.

«Роллсу» было двадцать пять лет. Это был настоящий лимузин, и его каретоподобный кузов был настолько высоко посажен на шасси, что он смотрелся выше всех на дороге. От бампера до бампера его длина составляла около тридцати футов. Но Стэннард настаивал, что двигатель еще способен на многое. Какими бы ни были обстоятельства, Стэннард умел с ними справляться.

И однажды вечером мы с ним вдвоем отправились по единственной хорошей дороге в Москве — Можайскому шоссе, которое вело к моей даче и, совершенно случайно, к даче Сталина тоже.

Старомодный кузов немедленно привлек внимание других автолюбителей, и вскоре мы стали объектом бесчисленных шуток об отсталых капиталистах. В конце концов мы пресытились прогрессивным советским остроумием, и как только обнаружился очередной весельчак, мы предложили ему «небольшую гонку». Надо было начать гонку через километр от того места, где мы находились, а закончить еще через километр — где-то в полумиле до крутого поворота, который делает шоссе перед опасным тоннелем. Русские приняли вызов и согласились на ставку в двадцать рублей. Они с некоторой вальяжностью отправились к месту старта на своем советском «форде», который был хорошей машиной, способной развивать скорость в шестьдесят пять миль в час.

Как только они двинулись, Стэннард и я принялись за работу. Я сел за баранку. Как объяснил Стэннард, это было самое простое. Он взял на себя контроль: подкручивал вентили, подкачивал насосы и следил за рукоятками. «Роллс» начал набирать скорость. Стэннард подкачал насос сильнее, и мы повели машину на более высокой передаче. Спидометр не работал, но я видел, что мы двигались совсем неплохо, пока добирались до линии старта. Русский «форд» ждал нас, но, имея большее стартовое ускорение, скоро оказался впереди.

К этому времени Стэннард весь покрылся потом, работая насосом, крутя ручки и двигая переключателями. И затем он перешел на сверхскоростную передачу. Я держался за огромный руль, как за драгоценную жизнь, пытаясь держать высокий кузов машины ровно. Через несколько мгновений мы уже с ревом мчались по шоссе со скоростью не меньше семидесяти пяти миль в час. Мы обогнали русский «форд» на предельной скорости и пересекли линию финиша в сотне ярдов впереди него.

Но теперь надо было поработать над тем, чтобы сбросить скорость. Я нажал на педаль ножного тормоза что было силы. Стен-нард отпустил ручной тормоз, одновременно откручивая вентили и отключая передачу. С большой неохотой колымага нас послушалась, и через одну или две минуты мы выехали на обочину дороги как раз перед тоннелем. Мы сидели, обессилев от изнеможения, когда опозоренные русские подъехали и стали рядом с нами, передав нам двадцать рублей. И до того, как они уехали, я все-таки смог провести кое-какие сопоставления старомодной британской техники и прогрессивной советской инженерии.

Несмотря на некоторую нервную нагрузку и физические усилия, мы нашли, что такой спорт нам нравится, и еще несколько раз устраивали гонки на шоссе, чтобы заполучить несколько честно заработанных рублей. Но когда однажды вечером советник посольства Уолтер Тарстон[162] увидел нас за этим занятием, то на следующий день позвонил мне и сказал, что не совсем прилично дипломатическому секретарю заниматься гонками на «роллс-ройсе» по любимому шоссе Сталина. И кроме того, все это не выглядит таким уж безопасным занятием.

У старого «роллса» был довольно печальный конец. Когда началась война с Германией, мы поддерживали его в рабочем состоянии на случай спешного отъезда из Москвы. Мы думали установить пару больших канистр с бензином на заднее сиденье и двигаться вместе с караваном посольских машин, пока машина не сломается. По меньшей мере он мог служить как бензовоз, пока будет способен передвигаться. Но мы оставляли Москву на поезде, а «роллс» остался стоять бесхозным на заднем дворе посольства до начала немецких налетов с зажигательными бомбами. Одна из бомбочек скатилась по крыше и попала на заднее сиденье машины. К счастью, она не взорвалась. Но бомба совершенно вывела «роллс» из строя. Мне кто-то позднее сказал, что никель с его радиатора был продан в советский трест по металлолому за семьдесят пять долларов — и это неплохая сделка, учитывая, что мы купили его за пятьдесят у будущего канцлера британского казначейства.

Но и после этого «роллс» не упустил случая принести пользу. Когда в Москве стало совсем туго и весь дипломатический корпус и правительство были эвакуированы в Куйбышев, и когда все оставшиеся американцы собрались в резиденции посла в Спасо-хаусе, то они оказались в крайне стесненном положении с точки зрения сантехники. И наш посольский плотник Лейно, очень интеллигентный и умелый американский финн, выкопал яму под дифференциалом и после некоторой модификации разбомбленного заднего сиденья превратил машину в, вероятно, первый роллс-ройсовский ватерклозет в истории санитарно-технического дела.

Перед Второй мировой войной самым желанным посетителем американского посольства в Москве был дипломатический курьер из Вашингтона. Он приезжал не в санях, запряженных северными оленями, и не носил белой бороды, но зато появлялся каждый вторник, а не только на Рождество. И он привозил не одни только сверхсекретные инструкции государственного секретаря, но и письма из дома, а также все остальное, что Советы не включали в свой пятилетний план, — от медицинских пластырей до подвесных моторов.

Когда война началась, курьер стал одной из ее первых жертв. «Северный экспресс» из Парижа до советской границы перестал ходить еще до войны[163]. И маршрут курьера изменили, сперва он стал ездить через Скандинавию или Швейцарию, но по мере того, как война набирала ход, его стали направлять все более южным путем, пока курьеру не пришлось пробираться через Центральную Африку и далее на север в Иран. В Тегеране кто-то из посольства встречал его, забирал посылки и вез в Москву. Во время одной из таких поездок в Тегеран я и открыл Джульфу — черный вход в Россию.

До войны обычным путем из Тегерана в Москву была поездка на машине до Казвина и затем через горы Эльбурса до порта Пехлеви[164] на южном берегу Каспийского моря. Там раз в неделю можно было сесть на маленький советский пароход под названием «Боевой», и если не мешала погода, он довозил тебя до Баку. Оттуда до Москвы можно было доехать на русском «Экспрессе». (Русский «Экспресс», или скорый поезд, был в каком-то отношении уникальным явлением. Однажды у меня ушло пять дней на то, чтобы преодолеть на нем шестьсот миль. По моим прикидкам, это составляло пять миль в час, если мои расчеты совпадают с вашими.)