Посольская жизнь постепенно становилась все оживленнее, подпитываясь любовью Буллита ко всему необычному, «его пристрастием к тому, чтобы все делалось весело», как выразился Кеннан, и его решительным отказом «позволить жизни вокруг него впадать в тупость и тоску». Он все время был в поиске совершенно новых путей и действий — от бейсбола до поло — для того, чтобы установить с русскими более тесные отношения. Все эти развлечения тоже далеко выходили за обычные рамки, и, чтобы их организовать, он обращался к своему помощнику Чарли Тейеру, которому поручил следить за порядком в Спасо-хаусе и, что еще более важно, — за проводимыми публичными мероприятиями[17].
Тейер всегда был в центре любого веселья. Его называли «посольским озорником», и коллеги всегда вспоминали о нем с большой теплотой. В свои двадцать три он был моложе всех — голубоглазый, круглолицый молодой человек, чей слегка ангелоподобный вид никак не вязался со свойственным ему «бесшабашным чувством юмора» и «пристрастием к неистощимым шалостям». Дерзкий, «не пасовавший ни перед кем», по словам его будущего зятя Чипа Болена, «он, со своим изумительным нюхом на все нелепое, поддерживал в нас доброе чувство юмора». Другой его коллега, Лой Хендерсон, писал, что «его остроумие [и] по-юношески избыточные шалости привносили веселье в любое общественное собрание, в котором он оказывался». Но его несерьезный вид был обманчивым. Как тонко заметил его немецкий коллега Джонни Герварт, позднее ставший ему другом, он был «внимательным наблюдателем» за всем, что происходило на русской сцене, «человеком значительно более глубоким, чем многие полагали». Благодаря таланту и творческому воображению Тейера, получившего карт-бланш от посла, и помощи артистичной жены советника посольства Ирены Уайли посольство стало местом проведения нескольких эффектных событий («Я прямо сейчас действительно становлюсь самым опытным общественным затейником в мире», — хвастался Тейер в письме к матери). И самым захватывающим из этих мероприятий стал бал, описанный в одиннадцатой главе «Медведей в икре». Никто из тех, кто на нем присутствовал, не смог его забыть. Для москвичей он превратился в легенду, а Михаил Булгаков обессмертил его в своем шедевре «Мастер и Маргарита»[18].
В череде заметных событий того периода был приезд к Чарли в Москву его сестер Эвис и Бетси весной 1934 года. Там Эвис встретила друга и коллегу своего брата Чипа Болена, который в будущем станет ее мужем. Эвис и Бетси (которую послали, как гласит семейная легенда, чтобы приглядывать за Чарли) провели в русской столице несколько недель и стали постоянными участницами игр в бейсбол, вечеринок и всяких развлечений. Эвис на какое-то время даже обрела сомнительную известность, когда за фотографирование моста ее арестовали и три часа продержали в полицейском участке. Потом было много танцев в отеле «Метрополь» поздними вечерами, и к тому времени, когда ей нужно было уезжать, их роман с Чипом уже был в самом разгаре. Всю зиму у них шла отрывочная переписка, перешедшая в ухаживание, когда поздней весной 1935 года Чип вернулся в США. Последовала помолвка, и в августе 1935 года они с Эвис поженились[19].
Грустно, но ко времени прославленного бала в Спасо-хаусе, состоявшегося в апреле 1935 года, весь этот бурный и беззаботный период вступил в завершающую фазу. Как оказалось, это была не более чем короткая передышка в жестокой истории сталинского правления. Оглядываясь в прошлое, мы можем увидеть, каким хрупким все это оказалось, как исчез оптимизм простых русских людей. Как мы знаем, Сталин уже замышлял физическое уничтожение своих соперников, которых ранее лишил занимаемых постов. Убийство Сергея Кирова, первого секретаря Ленинградской партийной организации, совершенное в декабре 1934 года, отметило начало: Ирена Уайли, устраивавшая в тот день коктейльный прием, заметила, как за какие-то минуты опустела ее комната, лишь только весть об убийстве распространилась среди ее гостей. И хотя до самых худших репрессий оставалось еще несколько лет и контакты между американцами и русскими какое-то время оставались свободными, это было началом конца. И в самом посольстве счастливая атмосфера 1934 года рассеивалась по мере того, как Буллит накапливал свой советский опыт. Разочаровавшись в своих надеждах на установление особых отношений с Москвой, он во все большей степени и открыто стал занимать антисоветскую позицию. Злонамеренные слухи и сплетники в посольстве настроили его против всех ярких молодых людей, которых он так высоко оценивал за год до этого, включая и Чарли Тейера. Чипа Болена вызвали в Вашингтон. Чарли Тейера низвели до роли простого служащего консульского отдела, однако он работал не подымая головы и смог вернуть расположение Буллита. Сам Буллит покинул Москву в середине 1936 года, надолго изжив свое доброе отношение к тем, кто принимал его в Советском Союзе[20].
В 1936 году Тейер сдал экзамены для поступления на дипломатическую службу и оставался в Москве до сентября 1937 года. Обстановка здесь становилась все более мрачной. Прежние русские друзья были арестованы, отправлены в лагеря или расстреляны. Иностранцы вели все более замкнутый образ жизни. Дача[21] все в большей степени становилась отдушиной для американцев. За работой в Москве последовали новые назначения в Берлин и Гамбург, и, как вспоминает Тейер в «Медведях в икре», там тоже не обошлось без приключений. В 1940 году он уже без всякой охоты был направлен в Москву во второй раз и в 1941 году вместе с Советским правительством и американским посольством отправился в эвакуацию в Куйбышев, когда казалось, что столица может пасть под натиском наступавших немцев. В 1942 году он получил назначение в Кабул, чтобы открыть там американское посольство. За Афганистаном последовало недолгое пребывание в Лондоне, после чего он в 1944 году вернулся на армейскую службу, чтобы вскоре перейти в Управление стратегических служб (УСС) и в этом качестве присоединиться к только что созданной американской миссии при штабе Тито в Югославии. Встречи и приключения с партизанами Тито и наступление Красной армии описаны в его книге «Рукопожатие над икрой» (Hands Across the Caviar)[22], ставшей продолжением книги «Медведи в икре». К моменту окончания войны Тейер как сотрудник УСС работал в Вене, а после вошел в состав Объединенной американо-советской комиссии по Корее в Сеуле. Во всех этих назначениях ему пригодились и его русский опыт, и знание русского языка.
После того как в 1946 году Тейер вернулся на дипломатическую службу, именно ему предложили возглавить (1947–1949) только что созданную радиостанцию «Голос Америки». Потом ему пришлось отправиться в посольство США в Бонне в качестве сотрудника, отвечавшего за политические связи. Наконец, в 1952 году его назначили на важный пост Генерального консула в Мюнхене. В свои 43 года он мог гордиться успешной карьерой и репутацией уважаемого эксперта по советским делам.
Но в марте 1953 года жизнь в дипломатии для Тейера подошла к трагическому концу. Как и многие его коллеги по Государственному департаменту, он пал жертвой охоты на ведьм в эру Маккарти и стал объектом мстительности Эдгара Гувера. В конце 1940-х годов начало холодной войны породило всевозраставшую истерию по поводу коммунистической подрывной деятельности, в частности выразившуюся в атаках на Государственный департамент, который обвиняли в том, что он стал прибежищем коммунистов и гомосексуалистов. (Настоящих коммунистов было очень мало, и обвинения в гомосексуализме стали излюбленным оружием охотников за ведьмами.) Начиная с 1949 года Тейера неоднократно допрашивали на основе анонимных доносов с обвинениями в симпатиях к коммунистам и в гомосексуализме, и некоторые из этих обвинений относились к годам его работы в Москве. (Сегодня трудно поверить в те шаткие свидетельства, основанные на грязных обвинениях, ничем не подтвержденных слухах, злобных сплетнях, пошедшие в ход, чтобы разрушить карьеры людей.) В 1951 году ему было приказано прибыть в США из Бонна, чтобы предстать перед Бюро по безопасности. Один из тестов на полиграфе он не прошел, другой дал неопределенные результаты. Почти обезумевший, «находясь в угнетенном состоянии, испытывая отвращение и волнение» в связи с обвинениями в свой адрес и по причине разрушения своей карьеры, он лег в швейцарскую клинику[23]. Психологическое обследование, так же как и прежние исследования, установило, что обвинения в гомосексуализме не имеют под собой никакой почвы. Говоря кратко, ни одно из обвинений так никогда и не было подтверждено, и его неоднократно оправдывали: Комиссия по гражданской службе, Департамент юстиции и, дважды, Совет по лояльности Государственного департамента.
