— За рубеж: валюта, — ответил он. Но по тому, как он это сказало, было вполне ясно, что он тоже думает о голодающих областях, расположенных неподалеку к северу.

В Батуме было тепло. Субтропики. И я воспользовался погодой, чтобы побродить по горам вокруг города. Я пребывал в не слишком хорошей форме и переоценил свои возможности. К тому времени, как я уже был на полдороге к дому, мои ноги заболели, и я почувствовал себя ужасно усталым. Меня догнал грузинский крестьянин с повозкой, в которую была запряжена пара маленьких горных лошадок. Он, конечно, заметил, насколько я устал, и предложил подвезти меня до города. Я с благодарностью принял его предложение, и вскоре мы уже оживленно беседовали на ломаном русском. Я спросил, принадлежат ли его лошадки коллективу. Он засмеялся и ответил, что нет и что они все еще принадлежат ему и он намерен сохранить это положение. Он уже потерял трех других, доставшихся близлежащему колхозу, но это произошло потому, что они собирались забрать их силой. Он показал жестом, что будет делать с тем, кто попытается надавить на него снова. Я спросил, почему он не вступает в колхоз. Разве там сейчас не лучше и разве они не дадут ему хлеба, если он вступит? И вообще, что там неладно с этими колхозами? Вместо ответа он передал мне один из двух поводьев, которыми правил.

— Если ты хочешь ехать налево, ты тянешь свой повод. А я хочу поехать направо и тоже тяну за повод. Что происходит? Смотри, мы остановились. Вот что происходит в колхозе, где каждый — хозяин и все останавливаются.

Такое объяснение стоило любого другого.

Через пару дней я отправился в Тифлис, по моему мнению, самый привлекательный город Советского Союза. Быть может, потому, что практичные и упрямые грузины не хотели советизации их обычаев, домов и городов — даже если это пытался сделать другой грузин — или из-за климата и ландшафта. Я не знаю. Но Тифлис, с его продуваемыми ветрами узкими улицами, коваными балконными решетками, садами и парками, все еще сохранял свой собственный характер в куда более значительной мере, чем любой другой город Советского Союза.

Но мне нужно было срочно возвращаться в Москву. В местных газетах печатали слухи о том, что Буллит вернется раньше, чем ожидалось, и я не хотел оказаться где-то вдали, когда он приедет. Проведя день или чуть больше в прогулках по старым районам города и в лазании по близлежащим горам, я сел на поезд до Баку.

Я ехал в спальном вагоне второго класса вместе с тремя русскими партийными работниками, которые сумели запастись несколькими литрами водки, прежде чем сели в поезд. Это была веселая, шумная и бессонная ночь, в течение которой мы пили водку и задавали друг другу вопросы о России и Америке.

Около пяти часов следующим утром мы прибыли в Баку. Мои партийные друзья посоветовали мне отправиться в отель «Европа». «Все иностранцы там останавливаются», уверили меня. «Европа» была заполнена до отказа. Но все-таки один номер должен был освободиться в течение дня, и ночной портье обещал забронировать его для меня, если я подожду. Итак, я уселся в холле и ждал. (Ожидание — общенациональный способ времяпрепровождения в России.)

Пока я сидел, залечивая последствия прошедшей ночи, ко мне подошел гостиничный чистильщик обуви и со скуки решил со мной поболтать. Он понял, что мой русский не так уж хорош для него, перешел на турецкий, затем на немецкий и, наконец, решил испытать английский. Мы поболтали всего несколько минут, и я отметил, что у него американский, а не английский акцент.

— Так и должно быть, — ответил он. — Я выучил язык в Америке.

— Что вы там делали?

— Я служил на царском военном флоте. Тогда — двадцать лет назад — в начале первой войны российский военный флот купил несколько линкоров у Америки. Я был в составе одной из команд, которые должны были привести их.

Я навострил уши, потому что много слышал об этих кораблях, когда был ребенком.

— И где вы должны были забрать эти корабли?

— В Филадельфии, — ответил он. — Они построили их на верфях Крэмпа^[88]. Мы прекрасно провели время в Филадельфии, где дожидались, когда их нам передадут. Там были хорошие люди. Они устраивали вечеринки для нас и показывали окрестности, причем делали это не только для офицеров, как обычно это бывает в других портах, но и для матросов. Вот я помню, например, управляющего верфью или, может, он был помощником управляющего — не важно, в каком качестве, но он занимался нами. Однажды он пригласил несколько человек из команды к себе домой куда-то за город и дал в нашу честь банкет. Я этого никогда не забуду. Столы поставили в тени большого дуба, росшего возле его дома, и нам подали к столу множество русских блюд, которых мы не видели с тех пор, как покинули дом. Да, эти американцы относились к нам хорошо.

Я был польщен тем, что мог сказать ему, что дуб, который он помнит так хорошо, все еще растет и в полном порядке. И что его гостеприимный хозяин, так уж получилось, был мой отец, и что в том самом доме я родился. Бывший моряк не относился к тому типу людей, которые бы разразились суждениями на тему того, как мал наш мир. Он лишь рассмеялся и вновь поблагодарил меня за прекрасное время, проведенное в Америке.

Двадцати четырех часов, проведенных в Баку, хватило мне на всю оставшуюся жизнь. Там было очень сыро, холодно и очень, очень дурно пахло. Баку обладал всеми чертами большого нефтяного города, а я не люблю нефтяные города. Там было несколько старых зданий, внешний вид которых говорил, что когда-то они были весьма привлекательными, но с тех пор как крупные международные нефтяные компании в начале нынешнего столетия открыли Баку, эти дома совершенно пропитались нефтью, дымом и выглядели грязными. Я в спешке покинул Баку и сел на скорый поезд до Москвы.

Когда я приехал, то позвонил Джорджу Кеннану, все еще располагавшемуся в «Национале». Перед его комнатой в холле стояла длинная очередь. Я протолкался сквозь нее, проложив себе дорогу в стиле московских автомобилистов, и прошел в комнату Кеннана. Тот сидел за столом, окруженный бумагами, картами, проектной документацией и бог знает чем еще. Выглядел он усталым и раздраженным. Я сказал ему об этом.

Кеннан устало рассмеялся:

— Да, дел много. Мне надо проверить проекты новых зданий посольства; я должен подготовить черновики арендных соглашений и получить из Вашингтона разрешение подписать их. Все эти люди снаружи претендуют на получение работы, и с ними надо беседовать. Каждый день я должен отвечать на запросы. После пятнадцати лет без посольства в стране здесь накопилась куча дел. И некоторые из них срочные. Во всяком случае они кажутся таковым для того, кто в них вовлечен.

— Могу я чем-нибудь помочь? — спросил я.

— Мы пока не уполномочены Государственным департаментом нанимать кого-либо. Спасибо, но это касается и вас тоже.

— Я не имею в виду постоянную работу. Просто, похоже, что вам не помешала бы помощь.

— Наши регламенты не позволяют мне привлекать волонтеров, но, — тут он задумался на мгновенье, — что вы знаете о таможенных процедурах в Москве?

— Я получал на таможне свой собственный чемодан, — ответил я. — На это ушло почти два месяца, и я думаю, что пообщался в Москве со всеми, у кого были какие-то дела с таможней. Может, пара клерков и избежала встречи со мной. Но чемодан я получил.

Кеннан на какой-то момент задумался:

— Проблема с тем, что сорок вагонов с оборудованием для посольства находятся в пути из Америки. В Вашингтоне говорят, чтобы я просто передал все в руки московского подобия нашей «Рейлвэй Экспресс». Но здесь ее не существует. Департамент никак не может понять, что в Советском государстве все по-другому. Они считают, что все в конце концов устроится, — добавил он с деланной бодростью. — Но начало для нас складывается трудновато.

— Сорок вагонов, — повторил я, слегка ошеломленный. — Сорок вагонов чего?