— Ладно, наговоримся еще. Ты, наверное, устал, а я мучаю тебя разговорами. Пора спать, а то скоро вставать. Ложись, отдохни на постели, а я прикорну здесь, на кресле.

Но как не уговаривала Глаша Николку, тот наотрез отказался идти на кровать, а устроился на старом, потрепанном кресле с видавшей виды засаленной обивкой. Девушке ничего другого не оставалось, и она не раздеваясь, легла почивать на кровать.

И началась для Николки жизнь в борделе. На следующий день Мадам Зи-зи официально представила перед чайками Гимназистку своей помощницей и перевела ее в другой нумер, более соответствующий ее новому статусу. Надо сказать, что из целого ряда нумеров второго этажа дома терпимости, два особо выделялись из общего ряда. В двухкомнатных апартаментах со спальней, будуаром и туалетной комнатой проживала сама хозяйка, другой нумер — несколько поскромнее — однокомнатный, но с отдельной туалетной комнатной и большим платяным шкапом в спальне был предназначен ее помощнице. А самое главное, что этот нумер находился в конце коридора и примыкал к лестнице, ведущей к черному входу, и покинуть его можно было, минуя гостиную первого этажа.

Вставал Николка все так же ни свет, ни заря, но шел не в кузню, а в большую гостинную, занимавшую, почитай, весь первый этаж, где тщательно убирал все то, что насвинячили ночные гости: разлитые шампанское и лимонад, окурки и плевки, подсохшую за ночь блевотину, словом все побочные атрибуты веселой и разгульной жизни. Днем, когда чайки были заняты рукоделием, замаскированный под мастерскую бордель все-таки принимал кое-какие заказы, юноша занимался на заднем дворе: носил воду, колол дрова, ухаживал за лошадьми (в борделе был свой экипаж для выезда). А ближе к вечеру, когда начинали сходиться гости, он окончательно удалялся в укрытие, следуя указаниям хозяйки, которя строго-настрого запретила покидать схрон в то время, когда хоть один чужой находился в доме. В эти часы он был предоставлен сам себе и склоняясь над огарком свечи жадно читал городскую и губернскую прессу, а также старался по мере сил готовиться к экзаменам, не теряя надежды, что все разъясниться. Пару раз в бордель с обыском наведывалась полиция, который Николка пересидел в укрытии. В первый раз приводили с собой проштрафившегося полицейского, которому показали всех обитательниц дома, но он, по словам Глаши, никого не опознал.

Газеты поначалу жгли глаголом Николку. Начитавшись городской и губернской прессы, он начинал ощущать себя врагом рода человеческого и мировым извергом. От безысходности парень снова едва не впал в депрессию. На сей раз выручили и Глаша, и Колоссовский.

— Ты не знаешь, что может выдержать человек! — твердила Глаша. — Я вон, жить не хотела, под поезд едва не бросилась. Все перемелется.

— Напрасно ты так переживаешь из-за этих желтых листков. — вторил инженер. — Для журналиста главное что? Главное сенсация! Новость уйдет — и через некоторое время все забудут о твоем существовании. Тем более, что авторитет власти пал так низко, что тебя еще героем сделают.

Вот ведь черт, а ведь Колоссовский оказался прав! Если поначалу ненависть к убийце прямо-таки лилась из газет, то постепенно она сменилась завуалированными, а то и плохо прикрытыми насмешками над полицией, которую обвел вокруг пальца простой подросток. Газеты смаковали все детали побега, описывая простофильство властей сочно и со вкусом, а в отношении Николки отделывались сухими дежурными фразами осуждения, а между строк сквозило восхищение его молодецкой удалью.

— Журналюги — ушлые ребята, нос по ветру держат. — объяснял сие явление господин инженер. — А в городе над полицией едва ли не в открытую смеются и издеваются.

С девушками, которым парень был представлен как племянник хозяйки из глухой деревни, у Николки установились доверительные и вполне приятельские отношения. Проститутки видели в нем своего младшего братика, или меньшого друга, и многие были бы не прочь приголубить парня доступным им способом, но он только краснел и старательно делал вид, что не понимает их прозрачные намеки. Вообще, шкала ценностей Николки изменилась, произошел целый переворот в сознании. Проститутки в его глазах стали выглядеть жертвами существующего порядка вещей и вызывать скорее не осуждение и презрение, а сострадание. До сего времени Николка жил в мире, окрашенном в розовые тона. Теперь ему открылась изнанка действительности, где все эти чопорные и важные днем господа, предстают вечером перед ним совсем в ином свете. Доводилось видеть как купчики заставляли девиц танцевать обнаженными по битому стеклу, кидая под ноги купюры, один раз, против установленных правил, он вынужден был вмешаться и повышвыривал из борделя загулявшую пьяную матросню, вздумавшую тушить папиросы о девичьи тала. Приходилось выслушивать жалобы барышень на побои от клиентов, при чем, рассказывая, они, ничуть не смущаясь, оголяли своё тело, показывая побои. Особое бешенство вызывало у Николки, когда он знал, что Глаша, одевшись в гимназическую форму, принимала клиента. Для парня это воспринималось сродни кощунству. Он не мог не представлять на месте Глаши Наташку, его Наталку. Становилось больно. Требовалось поговорить, но, несмотря на ту степень откровенности, которая установилась между друзьями, Николка все никак не мог решиться на разговор.

Был один из теплых субботних майских дней. Несмотря на открытые окна, в доме было нестерпимо душно, поэтому Глаша и пришедший к ней Кирилл залезли в Николкино укрытие за поленницей. Вся троица расселась на ярко-зеленой молодой травке, ковром покрывший весь двор. Откупорили захваченную с собой бутылочку вина, перекусили. Глаша, определив под себя сухое полено, ловко орудуя иглой с ниткой, что-то сосредоточенно мастерила, напевая при этом. Мужчины, разлегшись прямо на траве, лениво играли в карты, пока не надоело и это. Выпили еще. Глаша не пила — ей предстояла «ночная работа». Кирилл лег навзничь и, надвинув на глаза свой картуз, задремал. Николка, лежа на животе, взял сухой прошлогодний стебель и преградил им дорогу муравью, куда-то быстро бегущему по каким-то муравьиным делам. Муравей на своих шести ножках, отчаянно пытался вырваться из западни, менял направления, но каждый раз сухой стебелек преграждал ему дорогу и бесцеремонно отбрасывал назад. В конце концов, Николке надоело гонять муравья, и когда в очередной раз мурашка, исхитрившись, преодолел препятствие, он не стал возвращать свою жертву назад. Он взглянул на Глашу, спокойно орудующую иглой, и вспомнил, что сегодня ей предстоит прогулка на острова с компанией молодых оболтусов.

— Как ты так? — спросил он, посмотрев на Кирилла. — Как такое терпишь?

Тот, словно и не спал вовсе, приподнял голову и пристально посмотрел на юношу.

— Как-то так! — отвечал неопределенно. — А что остается?

— Ну-у-у, не знаю, но я бы не смог смириться, если бы моя невеста проституткой стала!

— Постой, паря, не перегибай. Это не я определил Глашу в проститутки, а познакомился с ней, когда она уже занималась этим делом.

— Действительно, я об этом не подумал.

— Да и что ты вообще о жизни знаешь! Не в обиду будь молвлено, но пока в житейском плане ты сосунок. Странная штука эта любовь, я об этом не подозревал раньше, если любишь — и не такое вытерпишь. И что я должен был ей сказать? Пошли мол, Глаша отседова, неча заниматься этим делом? Куда? В мою каморку с кроватью и одним стулом, со старухой хозяйкой, похожей на Бабу-Ягу? Что я могу ей предложить? То-то же!

— Постой, милый! — вмешалась в разговор Глаша. — Ты мне и не предлагал ничего такого. Да я в землянке готова жить с любимым человеком, лишь бы уйти от этого кошмара.

— Знаем, знаем — «с милым и в шалаше рай»! Это ты сейчас так говоришь, живя в достатке, ну если и не в достатке, то хотя бы в сытости. А что запоешь в крохотной комнатушке с клопами и тараканами, когда жрать нечего будет. Да и что говорить, если мы даже на отступные для Мадам не собрали?