— Рассказывайте, — Раевский отложил журнал.

Пушкин благодарно принял из рук Никиты стакан ликёра, отхлебнул и, приободрившись, рассказал о случившемся накануне. Рассказ вышел коротким, поскольку Пушкин снова умолчал — на сей раз о посланнике Этерии Илиасе Вувисе и сроках будущего восстания.

Выслушав изрядно сокращённую историю, Раевский задал резонный вопрос:

— Так для чего вообще собирались?

— Не знаю, нам помешал Денис со своими новыми знакомыми.

— И куда уехал Крепов?

— Возможно в Москву, но в точности никто не знает.

— В Турцию он уехал, Пушкин, а не в Москву. Неужели не поняли? Зюден сделал, что должен был. Греки вот-вот возьмутся за оружие, ваши друзья-республиканцы — тоже. Всё, чего мог желать Зюден, совершается теперь. Собственно, пусть бежит. Обидно упустить такого ценного человека, но главное — вам удалось узнать его планы. Достаточно арестовать членов тайного общества и наиболее активных деятелей «Этерии», и Россия будет спасена. Вы можете гордиться.

— Не торопитесь! — поспешно сказал Француз. — Арестовать всегда успеем. Кстати, не знаете, чем им помешал Инзов? Не понимаю, что с ним делать.

Раевский пожал плечами:

— Впервые слышу о том, что Инзов может кому-то помешать. Старый солдафон мухи не обидит. Так что сами пусть и расскажут на допросах.

— Да нельзя из сейчас арестовывать!

— Чего ждать?

— У нас нет гарантий, что Зюден уехал из страны. К тому же, он ведь не один, у него есть, самое меньшее, связные…

— Признайтесь, — Раевский сдвинул очки на кончик носа, — вас пугает арест этих людей. Не устояли? Поддались их идеям?

— Просто не хочу, чтобы порядочные люди пошли под суд, а многие и на казнь, когда можно попросту остановить Зюдена и объяснить им, что их любимый Крепов — турецкий шпион.

— Крови не хотите. Понимаю, хотя думаю, совсем без крови не обойтись. Попробуем найти доказательства… ну, или опровержение отъезда Зюдена, но уж тогда — не взыщите, Александр, если что — весь «Союз Благоденствия» в кандалы закуём.

Два дня беготни по городу принесли мало пользы: имя Крепова оказалось знакомо только местному откупщику Кимчинскому, у которого князь чуть больше недели снимал заезжий дом. Кимчинский встречался с князем всего раз, при оплате жилья. Крепова он запомнил невысоким, с рыжей бородкой, скромно одетым и молчаливым. Форма лица, цвет глаз, походка — всё это откупщика не интересовало и в памяти его не сохранилось. В Ямской слободе удалось нарыть имена ямщиков, выехавших января тридцатого дня из Киева. Из них трое везли «важных людей», то есть, возможно, Зюдена. Звали их Иван, Петька и Гаврила, причём только Петькин важный человек располагал каретой, из чего следовало, что это и был князь Крепов. Куда он уехал, никто не знал и не пытался узнать — транспорт у князя был собственный, лошади ямские, сменные, а Петька был государственный, считай — ничей. След Крепова, таким образом, терялся на Московским тракте, и не было никакого средства, чтобы узнать на какую из множества его веток свернула карета с ямщиком Петькой и османским шпионом Зюденом.

Между беготнёй и переживаниями возникали иногда свободные часы, занятые прогулками с Николя, разговорами с Денисом и невыразимым, не имеющим пока названия — тем, что происходило, когда рядом была Катерина Раевская. Стараясь не впасть в романтическое отупение, Пушкин изощрялся в красноречии, как ему казалось, удачно, а после хватался за голову, вспоминая, какую наивную чушь городил.

Говорили о жизни, о книгах и о любви. Не любви между ними, а так — любви вообще. «Это всё, — говорила она, — нам несёт ущерб, но поди откажись». Он отвечал ей: «Oui, c'est une bonne idée, и к вашему списку я припишу, пожалуй: трубка, вино, друзья. В общем, всё, что нас не убьёт сейчас — плоть, табак, бессонница, спирт и свет — создано затем, чтоб вовек у нас не иссякли поводы для бесед.» — «Это так.» — «А любовь?» — «Что — любовь? Да, и это есть.» — «Разве вы любили?» — он спрашивал. — «Иногда. Я была тогда отчаянно молода.» Было ей, — он думал, — тогда, вероятно, шесть, коль теперь исполнилось двадцать три. «Ах, прекрасное время, что тут ни говори» — соглашался он, а она продолжала: «Но, иногда не сердце решает, с кем суждено; иногда, согласитесь, приходится, так сказать, доверять рассудку решить, с кем себя связать. Хорошо бы стать бессердечной, да жаль — нельзя. Вы ведь знаете, мой драгоценный друг, каково это, когда чьи-то глаза запускают вам в сердце крюк?» «Что ж, тогда вы глядите на ваш улов» — не сдержался он, и подумал: каков дурак! И была зима, и в мире была любовь, не любовь между ними, а так -

— Ах вот вы где, — Раевский вошёл и бросил на Александра взгляд, полный подозрения. — Катя, maman просила тебя прийти к ней. Кстати, Орлов приехал.

Катерина вздрогнула при этих словах и торопливо вышла.

Орлов и его неизменный спутник Охотников обнимались с генералом Раевским. Тут же был и Денис, познакомившийся с гостями и уже успевший подружиться с Охотниковым. Попав в поле зрения Орлова, Пушкин был обнят, расцелован, похлопан и рукопожат.

— Много новостей, — Охотников отвёл Александра в сторону. — Но сначала вы скажите: успело здесь что-то решиться без нас?

Пушкин передал ему содержания разговора от тридцатого января.

— Великолепно, — обрадовался Охотников. — Чем скорее выступит Этерия, тем лучше для всех. Вечером соберём заседание у Василия Львовича, и я расскажу, какие вести привёз.

— Так, — Орлов подошёл, распираемый неизвестной радостью, — друзья мои, в среду Николай даёт бал.

— Заседание…

— Сегодня же устроим. Сверчок, вы познакомились с князем Волконским?

— Скажу больше, я на минуту разминулся с князем Креповым.

— Это как раз неудивительно, его все хотят видеть, и не застают. Жду вечером у Василия.

Лёгкий сухой снег заиграл над домами, посверкивая в прорывающихся сквозь белизну лучах. Опалённым пнём стоял горевший в прошлом году Екатерининский дворец с чёрными развалинами вместо крыши и верхнего этажа. Издали звенел, приближаясь и заставляя сторониться извозчиков и прохожих, курьерский возок (где ж ты Зюден-Крепов? Куда уехал?), сбежавший с чьего-то двора петух нагло ходил посреди дороги, выпячивая жёлтую грудь и поквохтывая. Картина эта Пушкина не то чтобы радовала, но поддерживала морально. Особенных же причин же для радости не было. Во-первых, во-вторых и в-третьих, чёрт знает куда делся шпион, и тюрьма грозила хорошим, хоть и подверженным заблуждениям людям. В-четвёртых, пожалуй, снова Зюден. В-пятых, хотелось немедленно жениться на Кате, а она об этом даже не знала, а если догадывалась, то это ещё хуже — Катю нужно было привлечь именно отсутствием намерений. В-шестых заканчивались деньги. Нессельроде обещал переслать Пушкину четыреста рублей, но пересылал на адрес Инзова — в Кишинёв, друзья передавали немного, родители позабыли вовсе, а деньги стремительно исчезали: на перчатки, на очередной новый цилиндр, на жилет, приобретённый взамен слишком распространённого в Киеве фасона. Француз воображал, как хорошенько отделает Зюдена при встрече. Определённо, шпиону давно пора сломать руки и нос и вывихнуть что-нибудь вывихиваемое. Ибо не пристало какому-то поддельному князю кататься на собственной карете, стоящей никак не меньше пяти тысяч.

О том, что Зюдена придётся убить, Александр обычно не вспоминал.

В низком чёрном цилиндре, в тёмно-зелёном фраке, с тонкой резной тростью в руке Француз шёл знакомым маршрутом на Кловскую.

— Вы читали газеты? — с порога спросил Орлов.

— De temps en temps[22].

— В Букаресте умер Суцу, валашский господарь, слыхали?

Значит, Этерия начнёт восстание со дня на день.

Эту мысль Пушкин высказал и вслух.

— Да, Ипсиланти уже пишет мне, что армия собрана немалая. Садитесь-садитесь, расскажу новости.

На заседании собрались в том же составе, за исключением Илиаса Вувиса, вернувшегося в Бессарабию, Басаргина, вернувшегося к службе, и Дубельта.