Краснокутский пробормотал: «Вот так вот».

Волконский неподвижно сидел, глядя в сторону.

— Вы правы, — наконец, он пошевелился, но на Пушкина так и не посмотрел. — Истинную причину я не могу вам назвать. В своё оправдание скажу, что даже не всем присутствующим здесь, она известна. Вы должны поверить мне, как верят остальные.

— Голова кругом, — Пушкин рухнул в кресло. — Я понимаю, от убийства царя мир станет только лучше… но так легко приговорить к смерти доброго губернатора…

— Он не тот, за кого себя выдаёт, — медленно проговорил Василий Львович. — И выбор, к несчастью, между его жизнью и нашими. Только так, ну.

Вот тебе и чудесный Василий Давыдов, плохой певец и мальчишка в душе, — подумал Француз. — Но чем им не угодил Иван Никитич?

Собравшиеся думали о разном. Илиас Вувис беспокоился за Этерию; Басаргин уже полчаса формулировал фразу, чтобы не показаться смешным; Дубельт и Василий Львович, бывшие людьми мирными, жалели обречённого Инзова и равно с ним Пушкина; Краснокутский, которому, как и Французу, были неизвестны причины готовящегося покушения, ломал над ними голову; Волконский думал о том, что этот Пушкин чересчур молод, но лишних людей сейчас быть не может.

— Вы, — сказал Волконский, — будете сообщать нам все подробности об Инзове. Постарайтесь следить за его перепиской.

— Сергей, — негромко произнёс Краснокутский, — Пушкин — поэт, а не разведчик. Неразумно будет поручить… Pardon, Александр, не собирался вас задеть.

— Давно был нужен близкий к Инзову, — подал голос Дубельт. — А господину Пушкину даже нет нужды искать с Инзовым встреч.

— И всё же…

Дайте же мне, наконец, подумать о Крепове!

Но в это время из прихожей послышались голоса и шаги, и в гостиную ввалились трое весёлых мужчин, раскрасневшихся от смеха и вина, а следом зашёл и встал в дверях маленький круглолицый гусар с густой чёрной щетиной и широким, расплющенным по лицу носом. Ухватившись за косяк, чтобы не упасть, он оглядел комнату мутным взглядом, и неожиданно трезвым голосом сообщил:

— Василий, поскольку мы уже здесь, притворись, что пригласил нас заранее.

— Денис! — крикнули одновременно Василий Львович и Пушкин и кинулись к гусару. Трое других гостей (один из которых оказался, при ближайшем рассмотрении, уже знакомым Заполоньским) шумно разбежались по дому, тряся руки членам «Союза Благодествия» и требуя продолжения начатого где-то в ином месте застолья.

Денис Давыдов осторожно разжал пальцы на дверном косяке и, сочтя, что Пушкин с Василием Львовичем подошли достаточно близко, повалился им на руки.

Пока Дениса устраивали на диване, наливали его друзьям (бывшим ещё утром незнакомыми ни с ним, ни между собою), успели выяснить, что он приехал на контракты, что служба его утомила, и походную жизнь он с радостью променяет на уютное имение.

В отличие от родственника, генерала Раевского, Денис Давыдов был начисто лишён представительности, зато с лихвой наделён жизнелюбием и озорством. С Пушкиным он дружил давно, со времён первого знакомства в «Арзамасе», и часто говорил об их сходстве — отчасти и внешнем: оба маленькие, подвижные, — но главное, о сходстве душевном.

— Сверчок, Сверчок, — говорил Давыдов, умудряющийся сохранить ясный ум в совершенно пьяном теле, — ссылка тебе пойдёт на пользу, увидишь. Новое пишешь? Дай почитать. Каждому Риму свой Овидий…

Тем временем Василий Львович мужественно отвлекал на себя внимание Заполоньского и двух его товарищей. Долетали порой отдельные фразы:

— Устриц мне даже не предлагайте, — возмущался Заполоньский. — Как я могу есть такое богомерзское создание? Устрица — от лукавого, понимаете ли вы меня. Нарочно вареником прикидывается, чтобы соблазнить честного христианина, но я, милый мой, не таков, да!

— Не честный христианин? — невинно уточнил Василий Львович.

— Не поддаюсь искусу! — гордо провозгласил Заполоньский и смачно чем-то зачавкал. — Франчужы, — продолжал он, жуя, — пушть едят не по-хришчианшски ражною уштришу, потому и худошочный они народ.

— Вот, — Денис Давыдов, тоже услышавший Заполоньского, поднял палец. — За что люблю Киев. На ярмарке уже был?

— Я везде был, Николай меня тут водит. Помнишь Николая?

— Помню, — Давыдов закинул ноги на подлокотник. — Растет по службе?

— Понемногу, — ответил Пушкин. — А ты всё-таки решил начать мирную жизнь? Трудно вообразить тебя… ну…

Денис уютно обнял подушку:

— Sum, qui sum, Сверчок. Солдат и певец во мне сжились, alius non ero. Но… — он пожевал несказанное слово и задремал.

Все пережитые Денисом походы ничего в нём не изменили. Он полагал, что создан для доблести и войны, и это предназначение не помешает ему ни писать, ни петь, ни дружить, ни любить, ни — а что ещё могло понадобиться гусару? Уверившись, что его судьба — служба, Давыдов этим удовлетворился, и молодость — та же, что и век спустя будет жить в людях, ощущаясь одновременно подвигом и болезнью, водила его в сабельный поход.

Но каждая новая кампания подсказывала Денису, что с эпохой Бонапарта заканчиваются и прежние войны. Новые же, хоть и не были более жестоки (Денис вдоволь насмотрелся на разбросанные по полю оторванные конечности, содрогающиеся в открытых смертельных ранах потроха; нанюхался крови), но теперь отчего-то не получалось о них забыть. Войны стали сложнее, враг стал умнее, власть перестала вызывать абсолютное доверие, приказы сделались спорными, и из этого Давыдов заключил, что однажды очередная война изменит его окончательно, навсегда оставшись частью жизни. А дополнять список, где уже присутствовали стихи, любовь, друзья и песни, он не намеревался.

Всё это он мог бы сказать, но помешала хмельная дрёма.

Заполоньский продолжал лекцию о безбожности устриц, втуне пытаясь образумить Василия Львовича и Басаргина, с удовольствием поедающих упомянутых моллюсков. Товарищи Заполоньского — их звали Малуев и Гриценко — наперебой рассказывали Вувису о недавних торгах, на которых кто-то из них отхватил невесть что; Вувис пятился к стене, рассеянно кивая. Пушкин отчаявшись узнать, куда всё-таки направился Зюден, скрипел зубами.

Первыми сбежал прапорщик Басаргин. Волконский с Краснокутским ушли незадолго до полуночи, утащив с собою чуть живого Илиаса Вувиса. Денис проснулся в первом часу и до утра о чём-то разговаривал с Пушкиным, причём наутро оба не смогли вспомнить предмет долгой и оживлённой беседы.

«Надо бы поспать, — подумал Александр. — Я уже сутки не сомкнул глаз» — и обнаружил, что пять часов жизни исчезли в одно мгновение, за окнами сереет пасмурный зимний рассвет, а шея болит от неудобной позы.

— Братцы, грудью послужите, гряньте бодро на врага… — послышалось вдруг. Пел во сне Денис Давыдов, и из другого конца комнаты ему, так же во сне, вторил Василий Львович:

— И вселенной докажите, сколько Русь вам дорога… Посмотрите, подступает к вам соломенный народ…

От этого странного дуэта, короткого и некрепкого сна и утреннего сердцебиения Пушкина обуял ужас.

— Крепов, — прошептал он, пряча голову под уголком покрывала, — где Крепов?

— Кто его знает, — ответило соседнее кресло бесстрастным голосом Дубельта. — Собирался в Москву.

— Благодарю, — Пушкин, понемногу успокаиваясь, пытался выровнять сбившееся при пробуждении дыхание.

— Везёт же на лунатиков, — сказало кресло, шевелясь и вытягивая ноги в белых адъютантских штанах.

Спал в это время и ямщик Петька. Снилось ему всегда одно — дорога впереди и поля (реже — прозрачные рощицы), плывущие мимо. Посмотреть со стороны — никто не узнал бы, что Петька спит. Глаза его были открыты и будто застыли, не чувствуя ни ветра, ни утомления.

Ямщик не знал ни о Пушкине, ни о ком из Давыдовых, ни о революционном заговоре, не знал он даже слова «революция». Единственным, что роднило его с прочими нашими героями, была восьмилетней давности война с Наполеоном. Отец Петьки — старый крепостной Фёдор Титов — бился тогда рядом с Денисом Давыдовым и даже был с ним знаком. После войны Фёдор вернулся домой и переехал со своим барином в Киевскую губернию, куда увёз и подрастающего сына, вскоре определённого нести ямскую повинность. Впрочем, никакого отношения к нашей повести эти давние дела не имеют.