Генералу было предложено совершить длительную прогулку до Ялты, возможно, чуточку дальше. Идею горячо поддержал Николя, и старый Раевский согласился.

Ехать собирались на два-три дня, но ясно было, что обстоятельства могли повернуться неожиданно, поэтому и решили: планировать точный маршрут не будем, после Ялты направимся в Бахчисарай или ещё куда; дамы же, однозначно, останутся в Юрзуфе, чтобы после морем добраться до Симферополя, где семейство Раевских вновь воссоединится.

Прощался с Марией.

— Саша, — сказала она. — Спасибо тебе. Прости, но я думаю.

Пушкин знал, что она думает.

— …Что нашу связь стоит прекратить, пока она не стала известной.

— Tu regrettes?

Мария обняла его.

— Je ne regrette rien. Но ведь нам не быть семьёю, а всё, что мы искали друг в друге, мы уже нашли.

(Как она жарко дышала, пока корабль раскачивался под ними; как оборачивалась к Александру, когда шнуровка корсета была побеждена, и ничто, вообще ничто больше не покрывало её тонкое, юное тело).

— Мы встретимся ещё не раз.

— Именно поэтому я хочу объясниться сегодня, чтобы мы не ждали напрасного будущего, то есть, я хотела сказать, напрасно не ждали будущего, я имею в виду… — она пыталась говорить с ним по-русски и путалась.

(Как она одевалась в гроте, вся окружённая сиянием, как смотрела на него тёмными, почти чёрными глазами: «мы ведь придём сюда ещё?»)

Две недели, подумал Пушкин. Слишком быстро, слишком мало, но она права.

— Вы ведь не поняли меня, — сказала Мария; Александр не сразу заметил, что она снова говорит «вы». — Как и я не поняла вас. Вы полюбили меня, прежде чем узнали, а я была слишком увлечена новым. Вы не знаете моей души, и вряд ли мы оставили друг другу шансы познакомиться снова. Лучше проститься теперь, покуда мы не связаны слишком сильно.

Она стояла перед ним, и в тёмном спокойном взгляде он увидел то, что не могло случиться — он с Марией идёт вдоль моря, рядом с ними — дети; ему за тридцать, ей за двадцать пять; они друг друга знают десять лет и в то же время словно незнакомы, их держит вместе память тел — горячих, стремящихся друг к другу, как волна стремится к берегу; а между тем он пишет стихи, она увлечена, быть может, вязаньем, или чем-нибудь иным, а он не знает этого, а дети — что дети?.. Дети, право, не при чем. И он вдруг ясно понял, что когда действительно пройдет лет десять или чуть больше, и они не будут вместе, так вот, он ясно понял, что она его не вспомнит.

Пушкин оказался почти прав. После того дня они виделись многократно, но позднее — когда Мария Николаевна Волконская (в девичестве Раевская) приедет, чуть живая от усталости, в Благодатский рудник к мужу, закованному в кандалы, и останется с ним, и проживет в Сибири остаток жизни — она будет вспоминать Пушкина как друга и поэта, но не как любовника.

Выехали в девятом часу утра: Николай Раевский-старший, Николя и Пушкин. Далеко позади Никита, никогда ещё так долго не сидевший в седле, конвоировал Аркадия, о котором генералу Раевскому знать не требовалось.

Дорога в Ялту пролегала по местности лесистой и гористой. Ехали по тонкой тропке среди огромных сосен, из-за сомкнувшихся крон которых солнце, даже в зените, не могло осветить землю у подножий стволов.

— Я поскачу вперёд, а ты задержи отца, — попросил Пушкин. Николя обиделся:

— Хочешь управиться со всем один?

Хотелось объяснить ему, что, во-первых, генерала Раевского никто другой задержать не сможет, во-вторых, сам Пушкин не желает рисковать жизнью неопытного друга, в-третьих, Александр Раевский, если с младшим братом случится несчастье, Француза, пожалуй, четвертует. Из всего этого объяснил только первый пункт; Николя удовлетворился.

Хуже всего пришлось Никите и Аркадию. Пушкин, отъехав от отца и сына Раевских как можно дальше в лес, поворотил коня и поскакал вспять, где обнаружил давно отставшую рыжую рабочую лошадку, на которой сидели верный слуга и сапожник.

— Быстрей, мы и так отстали! — крикнул Пушкин и заставил нестись галопом через лес. Жаль было Никиту, охающего всякий раз, когда его подбрасывало в седле; сочувствовал Француз и бедняге Стеклову, вообще впервые в жизни едущему верхом. Но выбирать не приходилось, и они скакали среди сосен; блики слепили их, кружились головы от мелькания деревьев, и, наконец, спустя час полумёртвых лошадей остановили у ручья.

Раевские, по расчётам Александра, отстали на полторы-две версты.

Когда коней напоили, поехали неспешной рысью. Вернулись на тропу, уходящую все выше в гору.

Следы на дороге старые, полусмытые позавчерашним дождём. А искать нужно свежие, вчерашние или сегодняшние. Если Рыул (Зюден?) с помощником (связным?) ехали ночью, ещё можно надеяться их нагнать.

Свежие следы удалось разглядеть через полчаса езды.

Ехали двое, медленным шагом, часто останавливались.

Снова пустились в галоп и долго неслись по тропе, пока Никита не крикнул:

— Барин, тут!..

Что именно было тут, Пушкин тут же увидел: из лесу выходил конь, под седлом, но без всадника.

Что-то случилось.

— Тошно мне, — сказал Стеклов.

На седле не было крови; конь брёл по бездорожью медленно, спокойно.

Александр спешился и стащил с лошадки зеленого, как сосновые кроны над ними, Аркадия. Никита был оставлен стеречь лошадей.

По следам коня, ясно отпечатавшимся на влажной земле, вышли к замшелым обломкам старинной стены или каменной ограды. Вспомнил карту: поблизости должен был стоять монастырь святого Иоанна (вспомнил Каподистрию), вернее, его руины. Монастырь оказался прямо за старым земляным валом; сосны, стоящие почти вплотную, скрывали его. Двух стен не было вовсе, оставшиеся две стояли углом; одиноко торчала башня, лишённая крыши, да высились колоннами каменные балки. Так, говорят, выглядит языческое капище Стоунхендж на родине Оссиана. От вала до монастыря идти было саженей тридцать-тридцать пять.

Поблизости от башни стоял камень, из-под которого бил родник. Там, у родника, стояли, привязанные к дереву, двое коней.

По тропе от Юрзуфа ехали двое, значит, третий прибыл с другой стороны, из Ялты. Ergo, один из коней — грека Аргиропуло.

За камнем лежало что-то тёмное, длинное. Александр не сразу понял, что это ноги лежащего ничком человека в сапогах. Аркадий сдавленно пискнул, тоже догадавшись, и стал пятиться. Пушкин поймал его за воротник.

— Пригнись-ка. А лучше встань на карачки.

— З-зачем?

— Делай, что говорят! За мной.

Подползли к лежащему человеку; Пушкин перевернул его и устало прислонился к камню. Аркадий скорчился над ручьём; его вырвало. Француз не стал осуждать: при виде перерезанного горла у человека неподготовленного легко расстроится пищеварение.

Мягко повернув Аркадия к себе, спросил:

— Это он?

Стеклов, вытирая губы, замотал головой.

— Видел его прежде?

— Нет, — сказал Аркадий с глубокой усталостью в голосе.

Адъютантский мундир с аксельбантами — ах вот это кто у нас. Двое коней привязаны, третьего хотел напоить, и был зарезан. Кровь натекла изрядно, но ещё не свернулась… Двое коней…

— Ложись! — шёпотом крикнул Александр, прижимая Аркадия к земле.

Сапожник зарылся носом в траву. То ли он понял то же, что и Француз, то ли просто повиновался всему, стараясь не думать.

— Слушай, Аркаша, Рыул должен быть ещё здесь. С ним второй. Так что постарайся лежать тихо-тихо. Понял?

Аркадий молча дёрнул головой: как не понять.

А ведь он не врал, подумал Француз. Приехал сюда со мной, лежит рядом с мёртвым адъютантом, рискует — ради чего? Пушкин вынул из кармана ассигнации, не считая, протянул Аркадию.

— Здесь около сорока рублей. Все твои.

Стеклов, не поднимая головы, схватил деньги и завозился, пряча их. Обернулся и пропыхтел:

— Благодарствую.

— Тебя благодарю, дружище. Если вдруг что будет нужно — я в долгу не…

Голоса!