В холодном кабинете, около огромного письменного стола, неуклюже присев на кончик кресла, солдат Степных обсуждал с Аввакумовым создавшееся положение.

- Денис Макарович, - говорил он Аввакумову, - ты только прикажи - и я нашему коменданту голову сорву!

- Зачем?

- Чтобы вся власть была в наших руках.

- Нет, Илья, надо делать вид, как будто среди нас все спокойно. Ты посмотри, что происходит на площадях, в домах, в местечках! Все кипит, темные люди мечутся, как бараны. Тут достаточно только крика… Нет, коменданта трогать невозможно! Разве среди вас есть какое-нибудь согласие? Да и кто вы такие, чтобы на вас опереться?

- Сашка Лихолетов со мной согласен. Найдутся люди, - угрюмо пробурчал солдат.

- Сашка! - Денис Макарович засмеялся. - Ты да Сашка - пара! Боже упаси, если вы покажете Зайченко, что подозреваете его! Тогда не ему, а вам я голову сорву. Господа кокандцы еще боятся, пока у нас в крепости нет разногласий. Да и то… не очень! Ты послушай-ка, что кричат муллы! Как они разжигают народ, ремесленников-узбеков! Пойми, что для всех этих темных людей мы еще не большевики, они еще не знают, что такое большевики! А всякий русский для них - эксплуататор, чужой, захватчик. Вот на чем идет игра!

Высокий, с горящими глазами, худой, сильный и костистый человек бегал взад и вперед по кабинету. В каменном доме было пустынно. Все служащие давно покинули Совет. Степных встал, оправил свою шинель и, задумчиво посмотрев на грязный паркет, протянул руку Аввакумову:

- Значит, идти, Денис Макарович?

- Иди, иди! - торопливо сказал Аввакумов.

- И никаких приказаний?

- Никаких, никаких! Одно приказание - следить и быть настороже!

Солдат крякнул, нахлобучив на голову огромную туркменскую папаху, поднял с полу узел с кожаным товаром.

- А вечером прийти на квартиру?

- Зачем?

- Покараулить. Все-таки и тебе будет веселее. - Степных взмахнул узлом.

- Да не знаю, Илья! Пожалуй, не стоит.

- Я приду… - сказал солдат, покосившись на дырявые ботинки Аввакумова. - Заодно поставлю тебе латки.

Степных вышел. Аввакумов, оставшись один, подошел к окну, чтобы взглянуть, что делается на улице. Моросил холодный дождь. Перед окнами качались коричневые ветви голых чинар. В лужах тротуара отражалось мраморное февральское небо. Какие-то люди в белых чалмах, в ватных халатах шлепали по улице, среди луж. Проходя мимо Совета, они подозрительно косились на темные окна.

Прозвенел телефон. Аввакумов схватил трубку.

- Алло? - крикнул он неспокойно. - Ах, это вы, мамаша! Ну, что дома? Займитесь чем-нибудь, тогда перестанете плакать! Хулиганы? Нет, никаких хулиганов не видно… Не-ет… Здесь все в порядке, - беспечно протянул он, нарочно делая свой голос веселым, и, увидав висевшую перед глазами большую, хорошо раскрашенную старую карту Кокандского уезда, даже засмеялся. - Я же здесь не один! Не беспокойтесь, мамаша! На нашей территории найдется масса советского народу. Честное слово! Ну вот, чего мне врать? Честное слово! Мамаша, вы уйдите из дому! Пойдите хоть к знакомым! Я, быть может, дома и ночевать не буду… Да, не буду! Вот и не теряйте времени, идите! Ладно, ладно, не маленький, не пропаду! Этак-то и мне будет спокойней… Спасибо, того и вам желаю!

- Да вы сядьте, Лихолетов, - сказал комендант. - В ногах правды нет.

Сашка сел. Ловкий Парамонов наглухо завешивал окна комнаты двумя плотными одеялами. Было невероятно тихо.

Все распоряжения отданы. Чего хочет комендант? С одной стороны - он как будто готовится к какому-то бою, с другой стороны - он запретил Лихолетову тревожить людей излишними разговорами и приготовлениями. Сашке казалось, что комендант чего-то недоговаривает.

Зайченко лежал, развалившись на тахте, играя старинным кинжалом, сбрасывая его с пальца. Кинжал втыкался в пол.

Разговор шел вяло. Сашке казалось, что Зайченко что-то хочет узнать про него и как-то прощупывает его мысли и подбирается к нему, как кошка к мясу. Поэтому Сашка держался настороженно и напоминал ежа, выпустившего на всякий случай иглы.

- Вы семейный? - спросил комендант.

- Ну, это как сказать! - загадочно улыбаясь, ответил Сашка.

- И мать есть?

- Давно не видел.

Комендант отшвырнул кинжал и плотнее закутался в халат.

- У меня тоже жива мать… Наверно, еще жива, - пробормотал он. - А вы любите свою мать?

Сашка не ожидал этого вопроса, да и вопрос был какой-то детский, нестоящий.

- Кто же не любит свою мать? Хотя - какая мать! И матери разные бывают, - сказал Сашка.

- Да, разные, - задумчиво ответил комендант и вдруг проговорился, как бы неожиданно для самого себя: - А вы знаете, Лихолетов, у меня мать прачка. Ей-богу, самая настоящая прачка! По стиркам ходила. И теперь, наверное, ходит. Руки прачки! Пальцы белые, распаренные, точно сейчас из бани, с волдырями. А здесь вот… - он показал на руки и брезгливо поморщился, - толстые, вздутые, синие жилы. А я офицер! Был офицером, поправился Зайченко. - И мать мной гордилась. Вырастила меня! Обхаживала меня, как идола. Мечтала, что я буду барином. А я хотел учиться!

- Вот война кончится, - сказал Сашка, - можете учиться.

- Нет… - Комендант вздохнул. - Я уж не хочу и не буду. И война не кончится… Я солдат, как в старину… Наемник!

- Солдатом приятно жить. День да ночь - сутки прочь, - отозвался Парамонов, забрав из соседней комнаты чайник с кипятком.

Сашка удивленно посмотрел на вестового.

Комендант засмеялся и сказал:

- Что, Лихолетов? Не согласны с этой теорией?

Сашка расправил усы.

- Как вам сказать, товарищ комендант! У всякого народа своя теория. Взять русских: солдат считался у нас звания военного, гордого. А возьмите вы узбека: солдат для него - преступник, в наказание и позор. Другое понятие! Узбек - народ ровный, до земли охоч, работяга. Конечно, на степу водятся еще головорезы…

- Узбеки еще нам пропишут!

- Да, прописать, Константин Сергеевич, могут. В этом я не спорю. И комар до крови кусает. По необходимости. Такое течение истории. Обижал их царь, а тень падает на нас.

- Лихолетов… - Комендант внимательно взглянул ему в глаза. - Как по-твоему: Ленин удержит власть?

- А почему же ему не удержать? Раз взял - значит, о чем-то думал. Удержит, - авторитетно сказал Сашка.

Кто-то с улицы стукнул в окно. Сашка приподнял одеяло.

- Ветер, должно быть, - сказал Парамонов.

Сашка ближе пригнулся к раме и увидел приплюснутое к стеклу темное скуластое лицо. Сашка опустил одеяло и прошептал:

- Старик… в чалме!

- Старик? Какой старик? - беспокойно сказал Зайченко и вздернул голову, как бы прислушиваясь к тому, что делается за стенами дома; потом он закусил губу и приказал Парамонову впустить узбека.

Узбек неторопливо вошел в квартиру коменданта, осторожно снял руками огромные восточные галоши и подозрительно оглянулся на все стороны. Увидав Зайченко, он остановился, левой рукой провел по бороде, а правую руку приложил к сердцу и произнес мусульманское приветствие. Затем улыбнулся и довольно чисто спросил по-русски:

- Имею удовольствие говорить с господином комендантом крепости?

Зайченко сделал поклон и пригласил гостя на тахту. Толстый старичок, с аккуратно подбритой бородой, сел точно женщина, оправив складки своих халатов, и потупил глаза.

Все молчали. Наконец старик поднял голову, на его румяном личике, подернутом паутиной красных жилок, опять появилась улыбка, он процедил что-то по-английски. Комендант не знал английского языка и только по одному слову condidentially догадался, что посетитель желает разговаривать с глазу на глаз. Он кивнул Сашке. Тот встал и, лихо щелкнув каблуками, вышел. В передней, усмехаясь, он спросил у Парамонова:

- Что это за обормот? Не знаешь?

- А прах его возьми! Первый раз вижу, - сказал Парамонов и пожал плечами.