— Экий разиня, такая карта шла, а он отказался от взятки!
— Подсядь-ка, Ирен, и присмотри за ним немного! — распоряжалась хозяйка дома.
Госпожа Баринович, игравшая против Франци, в таких случаях бросала на Ирен ненавидящие взгляды. Родом из южных краев, госпожа Баринович принадлежала к тому типу женщин, которые, как говорится, даже в кухне за стряпней не выпускают сигары изо рта. Более ожесточенной картежницы не было во всей компании. Ирен же слыла опасной противницей, хотя участвовала в игре сравнительно редко, давая выход своей страсти в наблюдении за игрой и советах.
— Я не при деньгах, — говорила Ирен. Иногда ей доводилось играть за счет тетушки Илки. Ирен была девушка странная: худая, довольно высокая и хорошо сложенная, однако в манере ее прорывалась некая рациональная сухость, отпугивавшая поклонников. Франци удивлялся близости, связывавшей тетушку Илку с этим холодным существом.
Самому Франци Ирен была не симпатична, хотя постепенно между ними установились отношения боевого товарищества, выходящие за рамки карточной игры. Ирен умела быть острой на язык. Она посвящала Франци в сплетни, о которых тетушка Илка, ладившая со всеми в городе, помалкивала. Ирен не щадила и самое тетушку Илку. Эта ее склонность и впрямь была мало симпатична, хотя забавляла Франци и позволяла узнать кое-что поучительное. Что же касается, женских прелестей, то, признаться, Франци гораздо больше нравились, к примеру, миниатюрные барышни Балог, в особенности младшая из них — Гизи. Франци не сводил с нее глаз, даже внимая речам Ирен. Но с барышнями Балог у него никогда не завязывалось таких бесед, как с Ирен: Франци был молчалив, а Ирен умела говорить за двоих.
— Ирен — самая умная девушка во всем Гадороше, — нахваливала ее тетушка Илка и добавляла со смехом: — Вот только жаль, что она злючка.
У гадорошских барышень ум был не в чести. Проявлять остроумие и то считалось не слишком приличествующим. Типичным образцом гадорошской барышни была Ангела Тот, лишь изредка появлявшаяся у тетушки Илки с визитом вежливости — и непременно в сопровождении мамаши. Держалась она чинно-церемонно, и с ней нельзя было говорить ни о чем другом, кроме как о виноградниках да о рукоделии. Если ее приглашали прогуляться по саду, она с завистью хвалила красоту роз, и в голосе ее проскальзывали ревнивые нотки.
— «Ангелы», судя по всему, не слишком жалуют розы, — съязвила Ирен, когда они остались одни, в привычном интимном кругу.
Дядюшка Пишта, задетый в своих чувствах садовника, сердито ворчал:
— А я еще срезал для нее самые красивые!
В тетушке Илке же просыпалась заступница мужчин.
— Таких вот домовитых скромниц, Францика, следует бояться пуще огня. После свадьбы все они превращаются в гарпий.
Близился вечер. Солнце гигантской отцветшей розой клонилось к горизонту. Обитатели дома, разбившись на пары, прогуливались по лабиринту розовых беседок.
Тетушка Илка, опершись о руку Франци, поучала его.
— За такими барышнями не советую ухаживать. Впрочем, и за Гизи тоже: в нее нетрудно влюбиться всерьез, а в вашем возрасте, дитя мое, любовь опасна! Позабавиться, слегка развлечься — это другое дело… Держитесь пока Ирен: она остра на язычок, зато не опасна.
Франци терялся, слыша подобные советы.
— Жаль бедняжку Ирен, — со вздохом говорила тетушка Илка в другой раз. — Ум для гадорошской барышни — обуза. Ирен будет еще труднее подцепить мужа, чем Ангеле.
После ужина Франци опять нужно было пройти через выходящую в розовый сад террасу, чтобы попасть к себе в комнату. Ужинать он ходил в казино. Пансиона тетушка Илка не предоставляла и вообще не относилась к завзятым кулинаркам. Вот только торты у нее удавались на славу. На ужин готовилось самое простое, и к столу хозяева садились вдвоем; зато часам к девяти опять сходились гости. Если не большой компанией, то уж соседские девушки, Ирен и барышни Балог собирались непременно. В таких случаях обязанностью Франци было провожать их домой. Ночных увеселений в Гадороше не существовало, и Франци, отужинав, к десяти часам, как правило, уже возвращался домой. Стоило только ему ступить на террасу, как его сразу охватывала пьянящая атмосфера дома: благоуханье роз, девичий смех, перешептыванье дам.
— Идите сюда, к нам, Францика!
Лампу в сад не выносили, а электрическое освещение в Гадороше еще не вошло в моду. Франци едва мог различить темные фигуры женщин, полукругом сидящих возле беседки, на узкой садовой скамейке, уютно прижавшись друг к другу под покровом теплой, летней ночи.
— Мы подвинемся и уделим вам местечко.
До чего восхитительны были эти ночи! Звезды густо рассыпались по небу, как бы образуя там гигантскую беседку; изукрашенная гирляндами огненных цветов, она вознаграждала людей за погружение во тьму земных беседок. А здесь, на земле, пьянящий аромат, лишившись соперника-света, перенимал у него власть. Впрочем, в засилии роз не было нужды, воздух и без того был пряный. Пряный, жаркий и все же напоенный свежестью, каким бывает вечерний воздух в начале лета. Свежий и при этом удушливый, им можно было захлебнуться, как упоительным блаженством. Дивное, благоговейно торжественное блаженство теплых летних ночей! Люди невольно понижали голос, словно царящий вокруг покой обращал в святотатство громкую речь. Молодые люди перешептывались, перегибаясь через соседа, если собеседник сидел не рядом, слова связывали и еще теснее сближали их друг с другом; в разговоре всплывали темы, которых никто из них не вздумал бы коснуться среди белого дня: они говорили о смерти, о любви, о вечности и о самих себе, даже сплетня и та наполнялась щемящей глубиной; надо бы чуть ли не стыдиться доверительной интимности, захлестывавшей их своими волнами, но темнота и тесное единение избавляли их от чувства стыда, плотно сдвинувшись на скамейке, каждый трепетный порыв другого они ощущали как свой собственный. Франци чувствовал, как Гизи Балог прижимается к нему своим юным, жарким и прекрасным телом, томно ластится, льнет, словно кошечка. С другого бока Ирен притиснулась к нему своим тощим бедром, ожигая жаром даже сквозь одежды. Зажатый меж двух огней Франци не смел шевельнуться, не знал, куда деть руки, терзаясь робкой страстью и покорно сникая перед правилами приличия.
Однако вскоре он расхрабрился. Гизи приникала к нему с такой наивной непосредственностью, что он никогда не решился бы хоть как-то ответить на эту близость: это значило бы злоупотребить доверчивостью девушки, да и в самом деле было бы опасно — Франци интуитивно понимал это. Но в потемках было чуть ли не безразлично, чьему телу отвечаешь на близость, и постепенно Франци осознал, что между ним и Ирен установилось какое-то взаимопонимание по части неких тайных забав; он и сам не знал, кто начал первым и как; в его возбужденной фантазии витал образ Гизи, а рука тем временем сжимала руку Ирен, или соскальзывала на ее костистые, но красивой формы колени, или же исподволь обвивала ее талию.
Все это происходило под покровом ночи и в молчаливом согласии, оба они словом не обмолвились об этом, равно как и ни разу не обменялись поцелуем. Когда Франци — порой запоздно — провожал барышень домой, они обычно сначала сворачивали к той улице, где жили Балоги, а уж потом на пару с Ирен возвращались к ее дому. Городок к тому времени лежал погруженный в сон, и шаги их будили гулкое эхо на залитой лунным светом улице. Но тени их скользили раздельно, не склоняясь друг к другу. Они шли, держась на приличествующем расстоянии и болтая о всяких посторонних предметах, как и положено в благовоспитанном обществе.
Как-то раз после грозы резко похолодало. Под вечер барышням в саду стало зябко, и тетушка Илка велела принести большую шаль. Гизи кокетливо-жеманным жестом закутала плечи, словно укрывала сидящего у нее на руках ребенка.
Франци не преминул воспользоваться случаем и отпустил реплику:
— А мне не достанется хоть уголок шали? Я тоже мерзну.
— Конечно, достанется, Францика! Упаси вас бог простудиться по моей вине. — И заботливо-материнским движением она обвила концом шали плечи молодого человека, хотя тот порывался было сходить в дом за пальто. — Поделимся по-братски. Осторожнее, не стяните ее с меня совсем! А знаете что — давайте ее завяжем! — И Гизи узлом стянула шаль, плотно прижавшую их друг к другу, подобно общему, теплому одеялу. — Смотрите же не простудитесь, Францика!
