Вошел Пальчинский. Конечно, это так и оказалось. И опять дали себя обезоружить без сопротивления. И опять их было много…

А сколько их уже во дворце?.. Кто фактически занимает дворец теперь — мы или большевики?..

Около двух часов меня вызвали к телефону. Один из личных друзей.

— Ну, как вы там? — спросил он в заключение короткого разговора.

— Ничего, бодры.

Вернулся к своему месту, улегся на диване… Опять тишина, даже выстрелов не слышно…

И вдруг возник шум где-то и сразу стал расти, шириться и приближаться. И в его разнообразных, но слитых в одну волну звуках сразу зазвучало что-то особенное, не похожее на те прежние шумы, — что-то окончательное. Стало вдруг сразу ясно, что это идет конец…

Кто лежал или сидел, вскочили и все схватились за пальто…

А шум все крепнул, все нарастал и быстро, широкой волной подкатывался к нам… И к нам от него вкатилась и охватила нас нестерпимая тревога, как волна отравленного воздуха…

Все это в несколько минут…

Уже у входной двери в комнату нашего караула — резкие, взволнованные крики массы голосов, несколько отдельных редких выстрелов, топот ног, какие-то стуки, передвижения, слитый нарастающий единый хаос звуков и все растущая тревога…

Ясно: это уже приступ, нас берут приступом… Защита бесполезна — бесцельны жертвы…

Дверь распахнулась… Вскочил юнкер. Вытянулся во фронт, руку под козырек, лицо взволнованное, но решительное:

— Как прикажете, Временное правительство! Защищаться до последнего человека? Мы готовы, если прикажет Временное правительство.

— Этого не надо! Это бесцельно! Это же ясно! Не надо крови! Надо сдаваться! — закричали мы все, не сговариваясь, а только переглядываясь и встречая друг у друга одно и то же чувство и решение в глазах.

Вперед вышел Кишкин.

— Если они уже здесь, то, значит, дворец уже занят…

— Занят. Заняты все входы. Все сдались. Охраняется только это помещение. Как прикажет Временное правительство?..

— Скажите, что мы не хотим кровопролития, что мы уступаем силе, что мы сдаемся, — сказал Кишкин.

А там у двери тревога все нарастала, и стало страшно, что кровь польется, что мы можем не успеть предупредить это… И мы все тревожно кричали:

— Идите скорей! Идите и скажите это! Мы не хотим крови! Мы сдаемся!..

Юнкер вышел… Вся сцена длилась, я думаю, не больше минуты.

Стало слышно: волна звуков сразу упала.

Очевидно, это юнкер передал наше заявление.

Потом шум опять поднялся, но он иначе звучал.

От сердца отхлынула тревога…

— Оставьте пальто! Сядем за стол, — сказал кто-то, кажется, Кишкин. Сели. Я оказался рядом с Коноваловым.

Я оглядел всех, все лица помню. Все лица были утомлены и странно спокойны…

Шум у нашей двери. Она распахнулась — и в (комнату влетел как щепка, вброшенная к нам волной, маленький человечек под напором толпы, которая за ним влилась в комнату и, как вода, разлилась сразу по всем углам и заполнила комнату.

Человечек, был в распахнутом пальто, в широкой фетровой шляпе, сдвинутой на затылок, на рыжеватых длинных волосах. В очках. С короткими подстриженными рыжими усиками и небольшой бородкой. Короткая верхняя губа подымалась к носу, когда он говорил. Бесцветные глаза, утомленное лицо.

Почему-то его манишка и воротник особенно привлекли мое внимание и запомнились. Крахмальный, двойной, очень высокий воротник подпирал ему подбородок. Мягкая грудь рубашки вместе с длинным галстуком лезла кверху из жилета к воротнику. И воротник, и рубашка, и манжеты, и руки были у человека очень грязны.

Человечек влетел и закричал резким назойливым голоском.

Мы сидели за столом. Стража уже окружила нас кольцом.

— Временное правительство здесь, — сказал Коновалов, продолжая сидеть. — Что вам угодно?

— Объявляю вам, всем вам, членам Временного правительства, что вы арестованы. Я представитель Военно-революционного комитета Антонов.

— Члены Временного правительства подчиняются насилию и сдаются, чтобы избежать кровопролития, — сказал Коновалов.

— Чтобы избежать кровопролития! А сами сколько крови пролили! — раздался голос из толпы за кольцом стражи. И следом сочувствующие возгласы с разных сторон.

— А сколько нашего народа побито из ружей да пулеметов!..

Это была явная выдумка.

— Это неправда! — энергично крикнул Кишкин. — Неправда!

Мы никого не расстреливали. Наша охрана только отстреливалась, когда на нее производили нападения и стреляли.

Вмешался Антонов:

— Довольно, товарищи! Перестаньте! Все это потом разберется… Теперь надо составить протокол. Я сейчас буду писать протокол. Буду всех опрашивать… Только вот сначала… Предлагаю сдать все имеющееся у вас оружие.

Военные сдали оружие, остальные заявили, что оружия у них нет.

— Обыскать, обыскать, надо!

— Товарищи, прошу соблюдать тишину. Обыскивать не надо!.. — Обращаясь к нам: — Я вам верю на слово…

Антонов приступил к опросу.

Мы все стали надевать пальто и шляпы.

У Кишкина не оказалось ни пальто, ни шляпы: куда-то исчезли.

Комната была полным полна народа. Солдаты, матросы, красногвардейцы. Все вооруженные. Некоторые вооружены в высшей степени: винтовка, два револьвера, шашка, две пулеметные ленты.

Около Антонова стоял высокий молодой человек в военной солдатской форме цвета хаки. Потом оказалось — Чудновский.

Опросив всех, Антонов стал писать протокол, как потом оказалось, черновой. Кажется, ему помогал Чудновский…

А у нас начались разговоры и со стражей и с другими наполнявшими комнату солдатами и матросами.

На многих лицах выражение взволнованности и враждебности схлынуло: они стали спокойными, некоторые даже приветливыми.

— А вы кто будете? — слышу рядом спрашивают Карташева. Отвечает. Начинается беседа.

Оборачиваюсь к ним. Карташев сидит на стуле, откинувшись назад, смотрит глубокими и ласковыми глазами на своих двух собеседников и что-то говорит. А собеседники его, оба матросы, опираясь на винтовки, нагнулись к нему и слушали внимательно. И лица у них человеческие.

— А вы кто будете? — обращается ко мне высокий матрос. Лицо у него спокойное и приятное.

Сказал… Стал расспрашивать. Отвечаю… Стал задавать общие вопросы. Говорил ему о предполагавшемся на днях отъезде двух членов Временного правительства на конференцию для решения вопроса о мире, об Учредительном собрании… Слушает внимательно. В глазах недоумение и боязнь поверить…

На диване сидит Терещенко и, по обыкновению, усиленно курит и беседует тоже. О чем — не слышу.

На лице у Гвоздева застыло выражение обиды, как у человека, который только что получил незаслуженное оскорбление.

— Какую же я кровушку пил, когда я сам — простой рабочий, — говорил он обиженным голосом, — вот видите, билет. Вот возьмите, читайте: член Совета Рабочих и Солдатских Депутатов… Сиживал при самодержавии сколько — за рабочих. Какой же я буржуй!

На него посматривают с недоумением, иные с сочувствием, и у всех в глазах боязнь поверить…

Их начальство им сказало: арестовать членов Временного правительства, потому что они — буржуи. Этот, может, врет что-нибудь. Похоже на правду, а может и врет. Там видно будет: начальство разберет!..

В комнате стоит гул.

Когда при опросе выясняется, что Керенского нет, раздается отвратительная брань. Слышатся отдельные провокационные выкрики:

— И эти убегут! Чего тут протокол писать!.. Приколоть и протокола не надо!..

— Переколоть их тут всех сукиных детей!.. — Дальше следовала многоэтажная нецензурная брань. — Чего с ними возиться! Попили нашей крови! — закричал какой-то низкорослый матрос и стукнул по полу винтовкой — хорошо помню — без штыка. И огляделся вокруг. Это было почти призывом. Он вызвал сочувственные отклики.

— Какого черта, товарищи! Приколоть их тут и вся недолга!..

Антонов поднял голову и резко закричал:

— Товарищи, вести себя спокойно! Все члены Временного правительства арестованы. Они будут заключены в Петропавловскую крепость. Никакого насилия над ними учинить я не позволю. Ведите себя спокойно!