Мы решили подвергнуть Филиппова домашнему аресту и отобрали у него оружие. Караул известие об аресте встретил довольно спокойно, и лишь унтер-офицер, бывший разводящий, пытался запротестовать, заявив, что он не имеет права, без особого приказания коменданта, исполнять распоряжения Арутюнянца, который принял на себя обязанности начальника арсенала. Но и это слабое сопротивление было быстро сломлено. Арутюнянц вступил в новую должность и начал энергично действовать, выясняя имеющиеся на складе запасы и знакомясь с постановкой дела и администрацией.

Для предупреждения всяких неожиданностей мною было дано распоряжение выслать для смены караула арсенала надежный взвод от команды Кольта (до этого охрану склада несла местная команда). Филиппов между тем ушел, дав нам честное слово удалиться из крепости на квартиру и не выходить из нее до моего распоряжения. Тов. Павлов после его ухода сообщил мне, что есть основание опасаться осложнений со стороны местной команды, в которой Филиппов пользовался большой популярностью и которая, по мнению Павлова, будучи недовольна таким оборотом дела и под давлением Филиппова, может выступить. Не знаю почему, но я не разделил опасений Павлова и был твердо уверен, что весь инцидент обойдется благополучно. Уж больно жалким показался мне этот прапорщик. Моя уверенность, как видно будет из последующего, не обманула меня.

Между тем время незаметно летит. Скоро уж и восемь — час собрания. Зал гарнизонного клуба постепенно наполняется. Присутствуют не только члены гарнизонного комитета, но и солдаты частей гарнизона. Офицеры отдельной кучкой жмутся около стола вокруг председателя гарнизонного комитета штабс-капитана Янушевского и о чем-то перешептываются. При моем приближении всякий раз замолкают. Вижу, что за моим поведением они внимательно наблюдают. Ждут событий и трусят. Зал между тем почти полный. Приходит сам комендант, полковник Васильев, старый царский рубака, типичный военный, с зычным голосом, с самоуверенными движениями. Солдаты, за исключением некоторых изящно одетых самокатчиков, которые почтительно козыряют ему, не обращают на приход коменданта внимания. Офицеры вытягиваются и приветствуют. Наконец заседание открывается Янушевским. Первом берет слово Вишневский, потом Павлов, настроение сразу обрисовывается, и собрание делится на две части: за Временное правительство — меньшая, а большая — против. Выступает Васильев. Офицеры встряхиваются, видимо, ждут эффекта от его речи. Громко и отчетливо сыплет Васильев слова; здесь есть всего понемногу: и гибнущие в окопах братья, ждущие помощи, и его седины, и старые раны, и, наконец, ссылка на то, что представитель Военно-революционного комитета (т. е. я) — лицо безответственное. Речь свою он заканчивает призывом поддержать всемерно Временное правительство. Раздаются довольно жидкие хлопки главным образом из рядов офицерства и частично из рядов членов гарнизонного комитета (представителей самокатного батальона и местной команды).

После моего выступления и речей нескольких товарищей кольтистов-большевиков собрание оканчивается с таким же успехом, как давеча в команде складов. Наша победа совершенно очевидна; иду в дежурку; страшно хочется есть. Из беды выручает тов. Жендзян, пославший за солдатским обедом, Из Смольного звонит Лашевич и спрашивает о положении. Кратко передаю ему события дня. Несмотря на довольно позднее время, оживление в крепости громадное; начинают приходить делегации от заводов, моряков и воинских частей за оружием, приходят товарищи от Совета Петроградской стороны и соседних воинских частей и заводов для связи; телефон беспрерывно трещит и приносит вести о наших новых успехах на собраниях и митингах. Иногда чей-нибудь незнакомый голос сообщает провокационные слухи о прибытии на вокзалы карательных отрядов с фронта. Но мы знаем цену этим слухам, привыкли к ним, и это нас не тревожит. Сон бежит от глаз. Ночь быстро-быстро проходит.

Утром 24-го курьер из Смольного привозит секретный пакет. Чувствую недоброе. В пакете записочка — приказ, наскоро напечатанный, за подписью тов. Подвойского, предупреждающий о том, что Керенский стягивает надежные воинские части с фронта к Петрограду и при помощи их и юнкеров хочет задавить революцию. Военно-революционный комитет призывает комиссаров быть особо бдительными и принять все меры обороны. Немедленно созываем военное совещание из крепостных[16] работников, сообщаем о полученном приказе и предлагаем срочно принять меры по охране крепости. Наспех намечаем план тех пунктов, где должны быть выставлены пулеметы, заставы и полевые караулы, даем распоряжение вооружить местную команду (оружие взять из арсенала). Намеченное быстро проводится в жизнь. Крепостная стена принимает боевой вид. Устанавливаются пулеметы для обстрела Троицкого моста и набережной; вышка Народного дома занимается отрядом кольтистов; к воротам крепости выставляется усиленный караул, а за ее стены в разные направления высылаются патрули. Команда Кольта приводится в боевой вид, идет чистка пулеметов. Получаю известие, что комендант крепости Васильев очень часто сносится по телефону со штабом Керенского, помещающимся на Дворцовой площади, — якобы имеет намерение, опираясь на часть самокатчиков и местную команду, арестовать меня и ячейку и водворить в крепости «порядок». Почти одновременно по телефону из Смольного мне позвонили и сказали, что есть основание предполагать, что в крепость для ее занятия должны прибыть казаки. Атмосфера начала сильно сгущаться.

Даю приказание тов. Кондакову и Павлову немедленно арестовать коменданта крепости Васильева и его адъютанта, снять телефонные аппараты как у них, так и вообще на офицерских квартирах. Распоряжение, несмотря на отчаянные протесты полковника и его истерику о том, что с виновниками будет поступлено по всей строгости военных законов, проводится точно и быстро в жизнь. Коменданта заперли в своей квартире и к нему приставили часовых.

Между тем происшествия сыплются одно за другим, как из рога изобилия. Прибегает вестовой из комендантской канцелярии и просит прийти туда, так как Зимний дворец срочно вызывает к телефону коменданта. Бледный и растерянный начальник канцелярии штабс-капитан Лашков, прикладывая руку к голове, на которой нет фуражки, другой показывает на стол, где лежит телефонная трубка. Тут же замечает свое неловкое отдание чести, еще больше теряется и отходит в сторону. Беру трубку и узнаю, что со мной говорит адъютант Керенского. Адъютант хочет узнать, почему не действует телефон коменданта и что вообще происходит в крепости. Сведения, по его словам, ему нужны для срочного доклада Керенскому. Прежде всего сообщаю, что он говорит с представителем Военно-революционного комитета, передаю обо всем происходящем в крепости, не умалчиваю и об аресте коменданта и прошу передать Керенскому, что крепость теперь исполняет распоряжения Военно-революционного комитета, с которым он и может в дальнейшем сноситься. В ответ слышу сначала какое-то неясное бурчание, а затем крик: «Так вы вот как… Это восстание… хорошо же!» — и трубка с размаху бросается на крючок.

Тов. Подвойский сообщает по связи, что мне для поддержки посылается броневик. Это очень кстати. Тем временем члены ячейки уже разъяснили солдатам события; арест коменданта не вызывает никаких осложнений. Самокатчики и местная команда упорно молчат. Надо принять меры и растопить, наконец, этот лед молчания, который не на шутку меня смущает. Было совершенно очевидно, что раскаленная атмосфера крепости и революционная энергия кольтистов начали оказывать благотворное действие не только на колеблющихся (таких было много среди самокатчиков), но и на враждебно настроенных к нам лиц. Нужно было ускорить этот процесс разложения еще отуманенных фразеологией Керенского частей (самокатный батальон принадлежал к таким частям).

С местной командой дело, по-моему, обстояло безнадежно, и ее привлечь на нашу сторону было нельзя, да она и не могла быть опасной, так как за последний день почти вся разбрелась по домам (налицо была едва одна треть). Решаем устроить специальный митинг для самокатчиков и пригласить на него наши лучшие агитационные силы.