Некоторое время спустя раздался звонок — значит, он все-таки ничего не испортил.

— Готовы вы заплатить? — послышался в трубке женский голос, принадлежавший скорее всего даме из гостиницы, но утверждать это с уверенностью Гундлах не мог.

— Где и в какое время вы желаете получить деньги?

— Сегодня передача не состоится. Ждите моего звонка завтра в это время в «Камино Реал».— И тут же связь прервалась.

В восемь часов появился доктор Сейтц.

— Этого еще не хватало,— запричитал он.— Сиди теперь и стереги деньги. На окраинах города творится что-то необъяснимое, готовится грандиозная демонстрация, как я слышал. Похоже на то, что банки сегодня не откроются.

Гундлах несколько раз позвонил в банк сам, но никто не снимал трубку. Он записал адрес, чтобы отправиться туда.

— Поезжайте-ка лучше сперва в отель,— посоветовала фрау Биндинг, давая ему карту города.— Господа из банка предпочитают иметь дело с чисто выбритыми клиентами.

— Все правильно,— согласился Гундлах.— «Пусть мы идем ко дну, но выбриты мы чисто»,— процитировал он известное рекламное изречение.

Фрау Биндинг улыбнулась ему, и, хотя улыбку ее нельзя было назвать чарующей, она его приободрила.

В «Камино Реал» Гундлаха ждала записка. Ничего нового, кто-то позвонил в 5.58 и просил записать для него: «Сегодня передачи не будет. Ждите звонка завтра в то же время». Очевидно, сюда позвонили раньше, чем в бюро РИАГ Можно догадаться, что день встречи отложен из-за событий в городе. По пути в гостиницу Гундлах ничего тревожного не заметил, но общая напряженность ощущалась. На авениде Кускатлан витрины магазинов были закрыты жалюзи, а некоторые даже забиты досками. Значит, торговцев предупредили.

Гундлах позвонил в бюро и, прибегнув на всякий случай к завуалированным оборотам, сообщил обо всем Сейтцу.

—- Этого и следовало ожидать,— услышал он в ответ.

Впервые после прибытия в Сан-Сальвадор у Гундлаха оказалось свободное время. Приняв ванну и перекусив, он обратился к материалам из зеленой папки Винтера, но ничего существенного для себя не нашел. Он давно приучил себя работать с досье, в том числе с теми сухими разработками, которые составлялись дирекцией, если в них имелось что-то важное именно для него. Ситуация в стране в целом к порученному ему делу отношения не имела. А раз так, подумалось ему, незачем и вникать в подробности. Без пятнадцати двенадцать он вышел из отеля.

— Будьте, пожалуйста, осторожны,— предупредил его портье.— С окраин к центру направились три колонны демонстрантов. Говорят, их тысяч сто пятьдесят... Ничего подобного мы до сих пор не видели. Левые партии вроде бы объединились. Я слышал, они назвали это «маршем единства».

Гундлах немного побродил по главным улицам, центру шахматной доски, на которой завтра будет разыграна их партия. Готовящаяся демонстрация его заинтересовала. Странно, но именно потому, что в материалах Винтера о режиме в Сальвадоре говорилось расплывчато (употреблялись выражения вроде «хунта реформистов», «молодые офицеры», «военная молодежь»), он считал, что никаких демонстраций, кроме выступлений своих сторонников, военные не потерпят. А тут — сто пятьдесят тысяч...

Полицейских нигде не было видно, и Гундлах повернул обратно. За величественным зданием Национального дворца он обнаружил базар, на удивление малолюдный. И это — «чрево города»? Считанные базарные торговки перед корзинами с овощами и фруктами... Купил несколько пупусас — кукурузных лепешек с мясом и фасолью.

Только Гундлах успел проглотить последнюю лепешку, как увидел голову первой колонны демонстрантов и поспешил нырнуть в подъезд внушительного строения — возможно, это дом муниципалитета или Национальный театр,— отсюда и наблюдать удобно, и в случае чего скрыться легко. Шумные демонстранты заняли всю мостовую и почти весь тротуар, но шли в шеренгах, скандируя лозунги и размахивая флагами. Он не разобрал, что они кричали, но лозунги на плакатах понял. Демонстранты требовали «прекращения террора», «справедливой оплаты и выполнения обещаний» — таких, как «право на труд» для всех.

И прежде всего они требовали земли, земельной реформы — под звучным лозунгом «тьера о сангре», «земля или кровь», повторявшимся на множестве плакатов.

Демонстранты выглядели достаточно миролюбиво и вели себя дисциплинированно. Некоторая опасность исходила, может быть, от группы молодых людей в прозрачных капюшонах и полумасках. Они шли в голове колонны и по бокам, в охранении: их вид говорил о многом. Мимо подъезда они прошли легким, почти неслышным шагом, в руках несли вздувавшиеся пластиковые пакеты, вряд ли в них было съестное, скорее револьверы. Гундлах заговорил с одним фотокорреспондентом, который, пританцовывая, щелкал демонстрантов, и узнал, что это парни из отрядов охраны левых сил, они защищают демонстрацию от «нападения фашистов». Где же полиция? Обычно она появляется не позже чем толпа приблизится к правительственным зданиям. Судя по плану города, здесь таких зданий по крайней мере четыре: резиденция правительства в Национальном дворце, дворец архиепископа, главпочтамт и ратуша. Где-то совсем рядом здания министерств.

Над площадью прогремели радостные приветственные крики: все три колонны встретились и слились, как и предусматривалось. Кто-то совсем рядом воскликнул: «Теперь нас никому не удержать!» И вдруг ему показалось, что в десяти-пятнадцати метрах идет та самая женщина из отеля, которая, возможно, звонила ему сегодня утром. Он видел ее профиль какую-то секунду, но готов был поклясться, что это она. Гундлах сбежал по ступенькам и пошел с толпой. Где-то впереди мелькали темно-каштановые волосы, перехваченные на затылке лентой, высокая стройная фигура в том же светлом платье, что и вчера, но пробиться к ней было трудно. Да и что ему от нее нужно? Заговорить с ней, смутить, как вчера поступила она с ним? Объяснить, что готов на все, лишь бы «обмен» прошел завтра гладко?

Большинство демонстрантов — крестьяне, за поясами — мачете, их орудие труда, некоторые идут босиком. Парень, шедший несколько позади, нес повешенную на виселице куклу с надписью на груди: «Дядя Сэм». Гундлаху подумалось, что, если Хилэри или кто другой из детективного агентства увидели бы его в таком окружении, они написали бы, чего доброго, в своем донесении, что он участвовал в антиамериканской демонстрации. Между прочим, не исключено, что кто-то из фотокорреспондентов его и снял и бог весть где такой снимок потом окажется.

Вдруг ему стало не по себе. У него появилось предчувствие, будто он попал в «око тайфуна». Но вырваться из толпы сейчас практически невозможно, как ни печально, приходится плыть в ее течении. Жалко, конечно, этих бедолаг, этих нищих крестьян, но он не может ни помочь им, ни искренне сопереживать.

Осознав, что до этой женщины ему все равно не добраться, он попытался рвануться вправо, к ступеням высокого здания Национального дворца, перед которым под бело-голубыми флагами стояли статуи Колумба и Изабеллы Испанской, как бы охранявшие вход во дворец. И в ту же секунду с балконов, из-за балюстрады крыши, с разных домов, в том числе и с лесов перед собором, хлестнули пулеметные и автоматные очереди. Крики в толпе, потом люди стали разбегаться. Гундлах тоже бросился бежать — паника стала всеобщей, Он упал, споткнувшись об убитого, лежащего ничком на асфальте, поднялся и побежал дальше, прочь, прочь от пуль, шипящих, как рвущийся шелк, и с глухим стуком рикошетирующих от камней мостовой. Задыхаясь от страха, добежал до церкви, дверь которой уже взломали другие, и, весь в липком поту, протиснулся под ее хмурые сероватые своды.

Гундлах был свидетелем военного переворота в Сомали, видел сожженные фермы в Зимбабве, когда страна называлась еще Родезией, руины Бейрута, так что к острым ощущениям не стремился. Он хотел всего-навсего переговорить с той женщиной, но дело обернулось совсем худо. Церковь окружили солдаты и никого не выпускали до утра.