Вернувшись в дом, я заперла дверь и задернула шторы. Теперь мне стало ясно, почему все дома, меченные синим кругом, стояли с закрытыми окнами. Если жизнь заключена в тесные рамки, то малейшую крупицу свободы начинаешь ценить как никогда. Конечно, деревянные двери или хрупкое стекло окон не смогут помешать им расправиться со мной, но если мне удастся спрятать от них хотя бы частичку моей жизни, владеть ею единолично, то я ни за что не откажусь от этого, быть может, самого последнего, что я имею.

Ах да — транслятор! Один я убрала в деревянную шкатулку в комнате, а другой лежал в сумке, приготовленной для поездки на Утраченные земли. Я достала его, приложила ладонь и стала ждать, когда засветится экран, но транслятор не находил сеть. Запустила поиск заново. Через минуту опять появилось сообщение об отсутствии сети. Тогда я пошла к себе в комнату и включила другой транслятор, но и он сообщил об отсутствии сети в доме. Мои тюремщики явно позаботились о том, чтобы лишить меня контакта с внешним миром.

Ближе к вечеру захотелось есть. Вода еще была, я наполнила все бутылки, какие нашла, про запас — вдруг отключат, но с едой — сложнее. Все, что могло храниться более или менее долго, мы отнесли в солнцекар, в шкафу нашлось несколько сухарей из амаранта да немного каши на неделю; в саду уже начали поспевать ягоды, а еще можно собрать кое-каких овощей и фруктов, хотя пока мало что поспело.

Ближе к ночи я достала из ящика кухонного стола нож и подошла к входной двери. В свое время отец прикрепил к ней металлическую вешалку для москитных сеток, но после его смерти она все больше пустовала. Я приложила острие ножа к белой крашеной двери, на ней виднелись следы кисти — движения маминых рук: уже десять лет прошло, как она сделала дверь блестящей и красивой, но теперь краска опять растрескалась — и надавила. В том месте, где снаружи был синий круг, с внутренней стороны краска скрутилась в завиток. Я подумала, что тут еще достаточно места для других черточек.

Я вернулась в комнату, спрятала нож под подушку и легла на кровать. В свете позднего лета рядом на полу валялись два моих транслятора — навсегда погасшие и онемевшие.

Следующим утром я вырезала на двери вторую черточку, затем открыла дверь, чтобы немного проветрить комнату и обнаружила на ступеньках крыльца поднос с едой: половинка горбушки, горсть сушеных фиников, пакетик бобов — их я положила размачиваться, а остальное аккуратно распределила на порции. Откуда же знать, на сколько дней мне все это выделили? Затем отнесла поднос обратно.

Я подумала о воде, что текла из крана, хотя и не должна была, подумала о притаившихся военных, стреляющих, но не попадающих в меня, подумала об оставленной на крыльце еде и поняла самое главное: мне хотят сохранить жизнь, во всяком случае, до поры до времени.

Они хотят, чтобы я боялась.

На следующую ночь я решила подкараулить того, кто придет во двор. Солдат с подносом появился после шести утра. Когда он опустил его на крыльцо, я, превозмогая усталость, поднялась, открыла дверь и спросила:

— Почему пометили мой дом?

Он не ответил, лишь забрал пустой поднос, развернулся и собрался было уйти. Я пошла за ним, хотя понимала, что это небезопасно, но нужно же все выяснить.

— В чем меня обвиняют? Можно ли поговорить с кем-нибудь?

Солдат продолжал идти молча, не оглядываясь. Я забежала спереди, солдат остановился, положив руку на саблю, и тут я увидела, что это сын пекаря, с которым я ходила в одну школу и которого однажды видела расклеивающим объявления о розыске аквапреступников.

— Позволь мне поговорить хоть с кем-нибудь! Если уж я должна жить в заточении, то могу хотя бы узнать, в чем меня обвиняют, — почти закричала я.

В его молчаливом напряжении ощущалась угроза: еще немного, и холодная сталь пронзит мою плоть.

— Пожалуйста, — произнесла я так, что мне самой стал противен мой голос, но сын пекаря продолжал молчать, и я продолжила: — Зачем ты это делаешь?

— Хорошо, слушай: ты лишена права обращаться к кому-либо, и у меня нет ответов на твои вопросы. Я всего лишь делаю свою работу, — сказал он и посмотрел на меня.

Тут я вдруг разглядела в нем того самого мальчика, на которого никогда не обращала никакого внимания, хотя много лет видела, как он носится по школьному двору на переменах.

— Сейчас я должен полоснуть тебя вот этим, — произнес он важно, по-прежнему не снимая руки с сабли. — Но не буду, подожду до следующего раза. Берегись, другие солдаты не такие добрые, так что тебе лучше не выходить из дома, когда наши принесут еду.

Сын пекаря пошел к воротам, а я осталась стоять, не в силах пошевелиться — так поразили меня выражение его лица и голос. В его глазах я разглядела пугающую черноту. Она появляется, когда человек собирается сделать такое страшное, чего лучше не видеть. И тогда я поняла, что, если я пойду за ним или попытаюсь заговорить еще раз, он махнет саблей и оставит меня на земле истекать кровью. Я долго смотрела ему вслед, а потом подождала, пока мое сердце успокоится и позволит мне наконец вернуться в дом.

На третий день я стояла около сада камней и увидела идущую по дороге от деревни фигуру. На ней не было военной формы, и ростом она была пониже Саньи. Фигура смешалась с тенями деревьев, и никто не попытался преградить ей путь выстрелами. Это была Май Хармая. Скоро она остановилась и начала всматриваться, заметила меня и поглядела на входную дверь. Увидев синий круг, Май развернулась и торопливо пошла обратно. Когда она исчезла из виду, я поняла, что больше никогда не увижу никого из жителей деревни.

Лезвие резало краску на двери, открывая светлую поверхность дерева. Свежая черточка стала первой в шестом ряду. Я убрала нож в чехол — он был от другого ножа, но все же лучше, чем совсем без чехла, и положила в карман. Так я поступала все пять недель до сегодняшнего утра.

С тех пор как сын пекаря принес мне еды и ушел, не оглядываясь, я ни с кем больше не разговаривала. Каждое утро на крыльце стоял новый поднос, иногда я видела того, кто принес еду, но заговорить я больше не решалась.

Лишь когда границы жизни становятся осязаемыми, начинаешь понимать, насколько крепко хочется за них ухватиться.

Каждое утро и каждый вечер я упорно включала оба транслятора, хотя понимала, что бессмысленно ждать от экрана ответа, даже тогда надежда подавала признаки жизни в моем сердце, и я раз за разом топтала ее, пытаясь уничтожить. Транслятор не откликался, и всякий раз мое сердце сбивалось с ритма, но так длилось всего мгновение, а потом мое заточение возвращалось на круги своя, где я шла шаг за шагом, не ведая, когда, что и где найду.

Мои дни постепенно заполнились поиском еды в саду и сбором воды. Доверять кранам было нельзя — вода иногда шла, а иногда и нет. Когда я не выкапывала съедобные коренья, то пыталась представить себе, что происходит за забором, — все тщетно. Я не знала, как дела в деревне, где идет война, есть ли сообщение с Синджинем? Вдруг он уже вообще не существует и все остальные города тоже, а я об этом ничего не знаю? Быть может, все, что осталось, — вот этот дом и сад, склонившиеся деревья и песчаная дорога, камни в тундре и небо над ними?

Возможно, уже не было ни мамы, ни Саньи.

Случалось, немота дома и неподвижность заключенной в его стенах жизни грозили меня саму превратить в камень. Сначала ноги утратят гибкость, их кожа медленно станет серой и жесткой, они перестанут сгибаться в коленях и щиколотках, и я не смогу больше поднимать их. Не имея возможности сделать ни шага, я буду наблюдать, как каменеют ноги, потом бедра, грудь и дальше — от локтей к запястьям и кончикам пальцев. Последним застынет лицо: глаза останутся открытыми, поскольку не смогут моргать, и я увижу, как усыхают мои глазные яблоки, а потом останется только стук сердца, но и он скоро прекратится.

Мне следует избегать имеющих надо мной власть мыслей. Еще не время.