Мы молча смотрели друг на друга, в комнате двигался только выдыхаемый нами воздух.

— А что, если я тебе скажу, что Санья пришла к нам не ради тебя, а потому что хотела защитить свою семью? Тогда ты поверишь? — неожиданно спросил он.

Тени обернулись вокруг Саньи и понесли ее прочь от меня, пока совсем не скрылись из виду.

Я не подняла руку, не сказала ни слова на прощание или чтобы задержать ее, и она ушла, ни разу не обернувшись.

Я осталась совершенно одна и сказала только то, что могла сказать:

— Ничто не заставит меня принять ваше предложение.

Таро поднял чашку, молча допил ее и поставил на пол.

— Это твое последнее слово? Подумай хорошенько, другой возможности у тебя не будет.

— Последнее.

Он кивнул и поднялся; его тень лишь на мгновение стала моей, а затем навсегда оставила меня одну в бесконечной пустоте.

Я передвинулась к входу для гостей и открыла Таро дверь. Он встал на колени и уже собрался выползти на улицу, но остановился и посмотрел на меня.

— Позволь полюбопытствовать, — спросил он, и тут я впервые увидела у него в лице нечто, похожее на живой интерес. — Почему? Неужели ты веришь, что тебя ждет какая-то награда в другой жизни или в потустороннем мире, если ты сделаешь то, что считаешь правильным?

— Нет. Просто я верю в то, что каждый день нужно делать тяжкий выбор, даже зная, что не получишь за это никакой награды.

— Но почему?

— Потому что, если нет ничего, кроме этой жизни, пускай она и будет единственной возможностью оставить след, имеющий хоть какое-то значение.

Таро не кивнул, не улыбнулся, не усмехнулся, он просто посмотрел мне в глаза, а потом повернулся, чтобы покинуть комнату.

— Мне тоже любопытно, если позволите: вы не верите в награды и понимаете, что ваша власть преходяща, что же вы так стремитесь к ней и творите дела, о которых знаете, что они неправильные?

Командор не вздрогнул от моего вопроса, он молчал. Во влажном воздухе было слышно его дыхание, мне даже показалось, будто по его лицу прошла слабая дрожь, но, скорей всего, я ошибалась.

— Потому что, если нет ничего, кроме этой жизни, я хочу получать от нее наслаждение, сколько бы она ни длилась, — ответил он.

Мы, не двигаясь, сидели на коленях лицом к лицу, и ничто не разъединяло нас, но ничто и не объединяло. Его выбор мог стать и моим выбором; все тени одного цвета, и все они исчезают с наступлением тьмы.

— Прощайте, командор Таро, — наконец я нарушила молчание. — Больше я ничего не могу для вас сделать.

Я не поклонилась на прощание, но Таро поклонился, и в этот раз я не увидела в его поклоне ни насмешки, ни пренебрежения, но было ли в нем уважение? Я еще подождала, пока он выберется из домика, и поэтому не слышала стука подошв его сапог на крыльце или по дорожке сада камней.

В тот вечер я сосчитала вырезанные на двери черточки и сравнила с количеством дней, прошедших между появлением синего круга на двери другого дома и казнью его жителей.

Я вышла на улицу, чтобы наполнить фонарь огневками. За воротами, где тени становились все гуще, стояла темная худая фигура, и я была уверена, что она смотрит прямо на меня. Через мгновение она повернулась и исчезла между деревьями — по ту сторону границы моего мира.

На улице еще не рассвело, когда я встала заварить чай. Кран опять капризничает, но это происходит уже последние три недели: сначала вода льется в котелок потоком, потом вдруг прекращается и из трубы выходит несколько капель, наконец, после долгого кряхтения, вода начинает идти тоненькой струйкой.

Времени осталось немного.

Пока вода набиралась, я вырезала еще одну черточку — шестую в седьмом ряду. После визита Таро прошло больше недели. У меня тяжесть в руках, лезвие никак не хочет вонзаться в краску, но если я прекращу каждый день вырезать черточки, то не смогу задержать убегающее от меня время.

Вернувшись на кухню, я увидела, что струйка иссякла, хотя котелок не был наполнен и до половины. Кажется, где-то осталось немного воды в бутылке. Все равно надо попытаться набрать воды, если водопровод согласится поработать. Я не стала заворачивать кран, поставила под него большую кастрюлю — услышу, если вода пойдет. Мои уши научились чутко улавливать звук, который раньше для меня был такой обыденностью, что я на него не обращала никакого внимания.

Я надела мамину вязаную куртку, натянула шерстяные носки и накинула на плечи платок. Сегодня холодно, куда холоднее, чем этой порой в прошлые годы. Через открытую дверь в дом доносились запахи пробуждающегося после ночи сада. Мое дыхание превращалось в пар.

Поднос уже стоял на крыльце. Я наклонилась, чтобы взять его, и увидела сияние растущего над тундрой полумесяца — грядет праздник лунного года. Скоро в деревне начнут печь сладкие, липкие пирожки, жители развесят повсюду разноцветные фонари. Наверное, для праздника уже приготовлен дракон, на свалке царит оживление — люди ищут всякую всячину для украшений и детских костюмов. В этом году, наверное, не будут устраивать фейерверка — это слишком опасно, потому что если случится пожар, то воды погасить его не хватит. Освещать придется по-другому. Может быть, морские драконы вновь отправятся в свое далекое путешествие, и блеск их чешуи будет виден в небе. Может быть, кто-то будет сидеть на Нокке и смотреть на небесное сияние, может, рядом с ним будет другой человек, который положит ему руку на плечо и подумает, что ничто не должно меняться.

От ворот донесся звук — кто-то разговаривал негромким голосом. Я попыталась присмотреться, но ничего не увидела, кроме синей полоски, которая тут же исчезла. Голоса двоих солдат раздавались в утреннем воздухе, один из них рассмеялся.

Сегодня чуть позже — или когда там заканчивается их время стоять на посту — они пойдут в деревню гулять. Начистят сапоги, купят на площади хлеба, а может быть, голубого лотоса, а потом будут спать или бодрствовать всю ночь, не считая убегающих часов жизни. Ветер будет хватать их за москитные сетки, а солнце светить на их пальцы, но они даже не заметят живительной прохлады или успокаивающего тепла.

Имена солдат мне неизвестны, как и то, откуда они или как выглядят, но я никогда никого так не ненавидела, как ненавидела их в этот момент.

Поднос оказался совсем легким: ничего, кроме одной глиняной чашечки сушеных бобов. На подкашивающихся от усталости и голода ногах я вернулась в дом и закрыла дверь… Я удивилась обиде, которая схватила меня за горло, удивилась силе, с которой я швырнула чашку в стену, удивилась звуку, с которым она разбилась.

Реальность сплеталась по-новому вокруг меня, нити жизни переплетались вдоль и поперек, сплетались и путались, расходились и вновь создавали сеть, державшую все сущее в себе. Я видела все трещины, все уходящие от меня прожилки. Мир существовал, он все так же рождал новые жизни, но мне в них не находилось больше места. А за всем этим была вполне ощутимая пустота — холодное и спокойное состояние небытия — место, которое мы достигнем, исчезнув из памяти мира. Место, где мы будем по-настоящему мертвы.

Хотелось отвернуться и уйти прочь, но мне не позволяла это сделать цепочка событий, что привела меня сюда, запечатленное в камне прошлое, которое никогда не отпустит, не сдастся, не рухнет, не изменит своих форм. Я буду смотреть на него, пока смотреть будет уже не на что. О прошлом складывают разные истории, но истина, что лежит в их основе, никогда не переменится. Она не признает иной власти, кроме своей.

Во мне откуда-то изнутри поднялось жжение, которое вырвалось наружу тяжелым, прерывистым стоном. Дыхание сбилось, все тело свернулось вокруг обиды и печали, а потом всхлипывания начали так разрывать меня, что сдерживаться было невозможно. Я рухнула на пол и разревелась в голос.

В воздухе висит молчаливая пыль. Из окна в комнату падает свет. Я в изнеможении лежу на полу, чувствуя, как высыхающие дорожки от слез стягивают кожу на лице, и думаю, что останусь здесь, все равно солдаты придут утром, а бутылки пусты. Я могла бы лежать здесь, пока вода не иссякнет во мне.