Тень от бетонных блоков сдвинулась и начала удлиняться, в воздухе появились первые весенние оводы. Еще до конца не проснувшиеся, они пытались взмыть вверх из своих зимних укрытий, но падали на осклизлую поверхность свалки. Скоро опять придется надевать москитную сетку. Болели руки, одежда прилипла к телу, но ничего особенного не находилось, кроме обычного мусора — битой посуды, башмаков со стоптанными каблуками и бесконечного множества пластиковой упаковки. Я отодвинула в сторону треснувший прибор с торчащими изнутри проводами — это был один из тех, что Санья однажды посчитала хламом, а значит, и я не имела ни малейшего представления, для чего он когда-то предназначался, — и долго смотрела на лежавшие под ним лохмотья пластиковых пакетов. Я решила пойти домой, как только разберусь с ними, хотя вера в удачу начала угасать. Пакеты были связаны между собой, и вытащить их никак не получалось. Тонкий пластик расползался в руках, а я все тащила и тащила, пока где-то что-то оборвалось и все эти лохмотья выскользнули из груды. Я скомкала их и отбросила в сторону.

В открывшейся яме лежали только одни пакеты.

Я закрыла глаза. Ломило плечи, боль начала растекаться по всей голове, казалось, что кожа слезает, скручиваясь в узелки. Опять напрасные поиски. Пора уходить.

Я открыла глаза. Передо мной лежал лишь один-единственный разбитый прибор — не такой уж и большой — с пробитым в нескольких местах корпусом, словно кто-то пытался это сделать специально. С одной стороны у него была круглая треснувшая стеклянная линза, похожая на дно фонаря. Прибор я видела и раньше, скорее всего, даже много раз брала его в руки и передвигала с места на место в поисках чего-нибудь поинтереснее, после того как однажды Санья оставила его, а я забрала серебристый диск себе. Но в этот раз солнечный свет попал на металлическую пластину шириной в полпальца и осветил выгравированную на ней надпись. И тут мне показалось, что мир остановился.

Я несколько раз прочитала надпись.

М. Янссон.

Прибор чуть не развалился на куски, когда я заворачивала его в тряпку и запихивала в сумку. Нельзя было терять ни минуты, а под ногами начал трещать и лопаться пластик, будто свалка вдруг опомнилась и решила поглотить меня, уносящую что-то очень ценное. Тут я подумала, что если раньше продолжение записанной на диске истории принадлежало только ей и мои шансы найти ее были мизерны, то теперь возможность — пускай крохотная, но вполне реальная — сделать это существует. Проклюнувшись, мысль тут же пустила зеленый росток, потянувшийся к солнцу.

Дома я поставила находку на единственный свободный от книг и записей угол маминого стола и развернула тряпку. Затем опустила жалюзи, потому что за время моего отсутствия солнце успело развернуться и начало светить в окна на этой стороне дома. В комнату опустилась тень. Я сидела на стуле, уставившись на стопки книг, на бумагу, куда записала все, что только помнила из услышанного на диске, на принесенный прибор, стоявший молча, словно мертвое насекомое. Четкие лучи вечернего солнца пробивались сквозь пластины на окне.

Экспедиция Янссона. Сумрачный век. Утраченные земли. М. Янссон.

Я знала, что это еще не все, что это далеко еще не все части истории, и, кто знает, может, всех их мне никогда не удастся раздобыть, но я знала, что есть еще одно место, где я не искала.

В доме царили тишина и покой, молчал пустой чайный домик, на улице было пустынно. И если дух отца бродил по комнатам или по лужайке, то он пребывал в полном умиротворении, охраняя то, где прожил всю свою жизнь. Индикатор транслятора не мигал, муравьи чертили свои дорожки по каменным плитам сада и в углах дома, дерево стен ощущало медленно растущую усталость, пыль собиралась на окнах и полках — все это происходило незаметно, но никто ни о чем меня не спрашивал и ничего не просил.

В гостиной стало сумрачно. Крышка сундука тихо поднялась — пахнуло пожелтевшей бумагой и старыми чернилами. На обложках дневников не было указано ни дат, ни имен чайных мастеров, так что мне потребовалось некоторое время, чтобы найти нужный том. Наконец на первой странице одного из них я увидела дату, которую искала.

И начала читать.

Были допиты последние капли чая, чашка опустела. Мертвая пыль витала в воздухе, светясь в лучах солнца. Я отодвинула в сторону прочитанные дневники и записи, принесенные сюда из маминого кабинета, легла на спину и закрыла глаза: в кожу врезалась складка одежды, мысли путались, и всякий раз, как я пыталась потянуть за одну из ниточек, остальные затягивались еще в более тугой клубок.

Последние два дня прошли у меня за чтением дневников чайных мастеров, и за это время я изучила семь — те, что относились к эпохе Сумрачного века. На его исходе в доме проживали одновременно четыре чайных мастера, первый — Лео Кайтио — практически не занимался дневниками и оставил после себя только один. Сделанные им пометки были скупыми и мало о чем говорили: «Утром шел дождь. Визит прапорщика Сало с супругой прошел, как и ожидалось. Не забыть отнести башмаки в починку». Или: «Нынче январь теплее, чем в прошлом году. В глиняном чайнике трещина». Из маминых книг я узнала, что январем назывался первый месяц в году по старому солнечному календарю. Несмотря на всякие сложности, я довольно быстро изучила записи Лео, правда, в конце его почерк изменился, но я быстро разобралась, что случилось. Пришлось даже открыть следующий по порядку дневник, где на первой странице стояло «Миро Кайтио» — вероятно, сын Лео. Так что последние страницы дневника Лео были написаны именно его рукой.

Миро не унаследовал лаконичного стиля своего отца и все свободное время старательно вел записи. Его мелким почерком были испещрены шесть дневников и целая куча больших и мелких клочков бумаги, вложенных между страницами. Часть записей оказались без даты, к таким относились и сделанные в книге Лео. Возможно, с бумагой уже тогда были сложности, иначе зачем Миро стал бы вести свои записи в оставшейся от отца книге.

Он рассказывал о своих снах, мыслях, чувствах и переживаниях во время чайной церемонии и после нее; он перечислял вещи, вызывавшие у него улыбку (кошка на руках, вкус свежего яблока, нагретая солнцем лужайка под босыми ногами), и то, что раздражало его (тесная обувь, треснувшие очки, чернила, которые кончаются всякий раз, когда они очень нужны).

Я отрыла глаза и встала, правда, сделала это чересчур быстро — в глазах потемнело, пришлось даже опереться на стену и подождать, пока голова перестанет кружиться, потом пошла на кухню, налила остывшего чаю, вернулась в гостиную, уселась на подушки и принялась читать последний дневник Миро. Страницы выглядели настолько сухими и хрупкими, что казалось, вот-вот превратятся в бумажную труху, рассыпав по полу черные слова. Связь с прошлым выглядела словно разбитый мост, ступать на который лишний раз не стоило, но слова источали силу, они захватывали меня, и мне то и дело приходилось напоминать себе о том, что именно я искала. С каким же необыкновенным проникновением этот живший задолго до моего рождения чайный мастер описывал свои дни, бессонные ночи, проведенные при полной луне, песчинки, оставленные гостями на полу чайного домика, снег, таявший на черной земле. В ту эпоху все чаще случались зимы, когда снега не было вовсе. Эти события и осколки давно исчезнувшей жизни вставали с пожелтевших страниц дневника настолько подробно и очевидно, что мне было легко представить их себе. Кости скелета этого мастера, вода его крови давным-давно вернулись в землю и на небо, но его слова продолжали жить и дышать. И мне казалось, что я сама, читая эти строки, начинала дышать полной грудью.

Тени сменились на улице, а я все слушала шелест бумаги у себя в руках.

Я закрыла книгу, когда слова начали сливаться в одно. Рухнули мосты в прошлое, и оно превратилось в беспорядочные знаки за плотным занавесом. На меня опустилась тишина. Прошел еще один день, а я так и не нашла того, что искала.